Стена - [162]
Владыка Сергий опустил перо. Показалось ему, что оно сделалось тяжелым, точно выточенное из камня. Архиепископ перекрестился. Неужто и его, привычного к постам и воздержанию, начинает одолевать голод?
Владыко перечитал написанное и снова вернулся мыслью в тот день. После боя он читал проповедь в Мономаховом соборе. В молчании перед ним стояли люди, пришедшие прямо оттуда, из самого пекла, прямо в доспехах, с которых пытались, но так и не смогли оттереть свою и вражью кровь — ее следы виднелись у кого на полотне кольчуги, у кого на прикрывающих раны повязках. Кто решился бы выгнать их за это из храма?[115]
Владыко заговорил, и его вновь слушали, внимая каждому слову, взирая единым взглядом, исполненным веры. Каждый в соборе знал, что, скорее всего, скоро погибнет. И во взглядах воинов не было ни страха, ни возражения… Отяжелевшее перо архиепископа не смогло бы этого передать, да он и не пытался.
В том бою на Стене в первый раз был поранен сам воевода. Когда Сергий на другой день пришел его проведать, то застал в воеводской избе костоправку. Девушка уже закончила обработку раны — укол, нанесенный пикой в бедро выше колена — и теперь перевязывала ее корпией.[116]
— Ведь едва ли не сутки прошли, боярин-воевода! — тихо укоряла Наташа. — Что же ты, родимый, творишь-то! Бросить нас хочешь, одних против ляхов оставить, так и молви: устал от вас всех!
— Помолчала бы ты, право… — утомленно проговорил Шеин. — Сама-то хороша. Тебе цена не меньше, чем мне. А ты что? К каждому раненому без осторожности кидалась, едва ли не из-под сабель вражьих вытаскивала. А убили б тебя, что тогда?
— Так не убили ведь…
Голубые, ясные, как родничок, глаза девушки, совсем уж огромные на исхудавшем личике, задорно блеснули. Владыко знал, чего пришлось им насмотреться в установленных подальше от жилья шатрах, куда после боя сносили раненых. Подальше — чтобы они криками и стонами не подрывали дух смолян. Но крики оттуда все равно долетали. Каково же приходилось Наталье, которая в тех шатрах дневала и ночевала? К тому ж запас снадобий и лекарств уменьшался куда быстрее запасов пороха… Уже не осталось ни офияна,[117] чтобы уменьшить невыносимую боль, ни сонного зелья, чтоб одурманить, ни многих других необходимейших для лечения вещей… И сердце отца Сергия вдруг наполнилось неизъяснимой тоской.
— Не убили ведь, воевода! — весело ответила Наташа.
Только тут воевода обратил внимание на неслышно вошедшего Сергия.
— О Господи, владыко! Что ж я, умом повредился, что ли? И не заметил ведь, как ты вошел. А вы все чего молчали!
— Тоже не увидели, — испуганно вскочила с лавки Евдокия. — Прости, владыко!
И поспешно накинула на плечи мужа шубу.
Прихрамывая, Михаил подошел под благословение, и Сергий, осенив его склоненную голову крестом, указал на кресло:
— Садись, воевода, садись. Нельзя тебе себя не беречь, лекарка верно сказала. К тебе пришел увериться, что рана твоя не опасна.
Женщины с поклоном вышли.
— Молюсь об одном, — продолжал Шеин, — чтоб, пока крепость еще стоит, еще может стоять, у меня были силы сражаться.
Архиепископ улыбнулся:
— Я это знаю, Михаил. И еще вот что тебе скажу… Только недавно записи свои делал, упомянул про это. Отовсюду доходят до нас вести: поднимается гнев в народе русском! Готов он встать супротив захватчиков, готов. И в пример люди тебя ставят. Тебя, Михайло Борисович. О том и плененный в Москве Патриарх Гермоген пишет в грамотах, что из рук в руки по всей Руси передаются.
— Думаешь, могут еще нам на помощь прийти?
Владыко не отвел взгляда.
— Бог ведает. Мало у нас сил. Если продержимся до лета, то и слава Богу! Но к этому времени помощь не поспеет.
— Ты полагаешь, в Москве не будет восстания? Мне доносили, что там…
— И мне доносили. Но слишком сильна боярская измена. Всего скорее, поднимется рать где-нибудь подале от Москвы. На Волге, может?
— Ну, оттуда точно сюда не поспеть, — вздохнул Михаил. — Не на крылатых конях летаем, на простых ездим. Но не думай, владыко, не разочаровал ты меня. Я ведь понимаю, что мы не помощи ждем, сами другим подаем помощь.
— Вот это я и хотел сказать тебе, чадушко! Решил я, воевода, что настало время. Ныне свои закрома открыть собираюсь. Хранил на самую крайность, берег, сам зерна лишнего не взял. А теперь пора.
— Думал тебя об том просить, да не посмел, — кратко сказал Шеин и, приподнявшись с кресла, крепко обнял отца Сергия.
Колдырев и Майер застали Шеина уже одетым, более того, вновь облаченным в доспехи — все последнее время Михаил в них только что не спал. При нем находились молодой стрелец с перевязанной рукой да неизменный Логачев.
— Что прикажешь, Михайло Борисович? — вместо друга спросил Фриц, когда четверо сели вокруг стола, а стрелец остался возле дверей. Он столько раз слышал эту фразу, что научился произносить ее уже без всякого акцента.
— Разговор у нас не закончен остался, — ответил Михаил. — Кажется, будто давно был… Но договорить надо. Давай, Гриша, — что хотел сказать…
Колдырев мрачно кивнул, да так и остался сидеть с опущенной головой, глядя в стол.
— Англичанин еще хотел признание сделать, но это нашего дела не касается… А дело наше такое. Как могло случиться, что полтора года крысу изловить не удается? Полтора года! Ну, догадались, в конце концов, что подьячий мог разговоры подслушивать. Мог. И план крепости он сумел бы, пожалуй, из твоего кабинета выкрасть да срисовать, а после на место положить… И по подземному ходу, что ведет, может, где-то из-под терема за крепость, королю отнести мог. Возможно, если б мы Клима взяли, он бы нам много рассказал. Но едва его раскрыли, едва Лаврентий за ним людей послал, как он — р-раз, и неведомо отчего упал да разбился! Разыграли перед нами, дураками, Климкину погибель. Что ж это? Случайность?
