Стена - [30]

Тут же вошел мужчина, осторожно неся в руках огромный точильный камень...

— Папа! — непроизвольно закричал он.

Это и в самом деле был папа. Но папа свирепо глянул на него:

— Никакой я не папа. Не следует смешивать общественное и личное. Я заместитель руководителя группы, профессор Урбан, убежденный урбанист.

Не выказывая ни малейшего удивления, доктор спросил:

— Все ли готово?

Папа, назвавший себя профессором Урбаном, ответил:

— Готово. Но для верности, может быть, устроим перекличку?

Доктор сказал:

— Вы правы, уверенность необходима.

— Итак, — профессор Урбан (не лучше ли называть его папой?) вынул из кармана записную книжку и стал читать громким голосом: — Черный Доктор, руководитель группы... Присутствует. Профессор Урбан, заместитель руководителя... Это я, присутствует совершенно точно. Двое. Всё в порядке.

— Немыслимо даже представить себе, что может быть не всё в порядке. Математическая точность — какая это прекрасная штука!

Неотрывно глядя друг другу в глаза, они с серьезным видом покивали головами.

— Итак, — сказал доктор, — немедленно приступаем к работе.

Профессор Урбан опустил на пол точильный камень и поплевал на него. Доктор потер его рукой и вдруг с отвращением воскликнул:

— Фу, какая грязь, это уж слишком!

Профессор Урбан покраснел и поспешно перевернул точильный камень, беспрерывно повторяя тихим голосом:

— Совершенно верно, совершенно верно.

Видя все это, он также покраснел и подумал: «Хорошо, все-таки, что это не папа, а профессор Урбан».

— Стоп! — воскликнул доктор и загарцевал на точильном камне (так велик был этот камень). Потом уже сам оплевал весь камень. — Моя слюна обладает дезинфицирующим свойством.

Они переглянулись и, покивав друг другу, заулыбались, заулыбавшись, снова покивали. Профессор Урбан крепко ухватился за точильный камень, а доктор начал точить на нем свой огромный ланцет. Профессор Урбан громко считал:

— Раз, два, три... сто. — Потом снова: — Раз, два, три...

Вдруг он почувствовал, как все его тело застыло. Вернее, тело будто гипсом сковали брюки, пиджак, ботинки. Правда, на этот раз он не превратился в человека-утку, как тогда, в зоопарке, потому что стоял не согнувшись, а во весь рост.

— Итак, — сказал доктор.

— Итак, — повторил вслед за ним профессор Урбан.

Они разом поднялись и, взяв на изготовку огромный, остро наточенный сверкающий ланцет, медленно и осторожно, словно пробираясь сквозь джунгли, подошли к нему вплотную.

— Вы вон туда не ляжете? — обратился к нему доктор, указывая на пол.

— Вон туда. Вы поняли? — вмешался профессор Урбан.

Он, естественно, пошел, куда ему указали, остановиться никак не мог. Ботинки и одежда двигались сами по себе — он ничего не мог поделать.

Вопреки воле у самых ног доктора и профессора Урбана он повалился навзничь. Уже одно это было невыносимо, но мало того — брюки и пиджак сами соскользнули с него. И тут же брюки и ботинки крепко ухватили его за щиколотки, пиджак — за запястья, так что он был не в силах пошевельнуться. От одного сознания своего позора — точно в стеклянном ящике он выставлен на всеобщее обозрение, тем более, что все это происходит на глазах у Ёко, — все его тело густо покрылось воображаемой чешуей.

— Когда я вскрою грудную клетку... — сказал доктор, нацеливаясь ланцетом.

— Я обследую ее внутренность, — продолжил его слова профессор Урбан, вытаскивая из кармана бинокль.

— Папа! — невольно закричал он и попытался встать.

— Не двигайтесь, — сказал доктор.

— Итак, — сказал профессор Урбан, и, поглядев друг на друга, они перемигнулись.

Над его обнаженной грудью доктор занес ланцет. Профессор Урбан приложил к глазам бинокль, собираясь заглянуть внутрь.

Сердце, издав громкий булькающий звук, заработало вхолостую, и ему показалось, что оно остановилось. Привлеченный чем-то, он чуть скосил глаза в сторону и увидел лицо Ёко. Она снова была составлена из двух половин — Ёко-машинистки и Ёко-манекена. Половина, которой была Ёко-манекен, с интересом наблюдала, куда опустится ланцет. Половина же, которой была настоящая Ёко, заливаясь слезами, сочувственно смотрела на него.

Перед глазами замелькал ланцет. Он закрыл их, да так сильно, что все лицо сморщилось — будто этими морщинами он хотел еще плотнее прикрыть глаза.

Вот тогда-то это и случилось... Задумчивым, прекрасным голосом запела Ёко, — несомненно, та ее половина, которая была настоящей Ёко:

В раковине на грустном морском берегу

Я искала тебя,

А ты в тот день искал раковину во мне.

Несчастная я,

Несчастный ты.

— О-о, какая грустная песня, — послышался тяжелый вздох доктора.

Ланцет все не опускался. Он приоткрыл глаза — доктор, зажав ланцет под мышкой, потупившись, стоял во весь рост, всем своим видом являя покорность.

Вслед за тем раздался тот же голос, но уже другого тона, — это, несомненно, та половина, которой была Ёко-манекен:

Но все же выслушай меня.

Мой возлюбленный говорил:

«Не делать добро — значит творить зло».

А человек-утка поет;

Личинка говорит, что не хочет стать бабочкой,

Кря-кря, кря-кря,

Ну что ж, потанцуем, возлюбленный мой.

— Хи-хи-хи, — не в силах сдержаться, захохотал профессор Урбан. Опустив бинокль, он отер свободной рукой слезы. — Хи-хи, какая веселая песня, тут уж ничего не скажешь.