Стеклянная гора - [9]
Шрифт
Интервал
хочет - смотрится в стекло, зевает,
и в стекле облизывает губы.
Я его отдам сарматским девам,
посажу на готские телеги,
лебедя пущу ему вослед
и останусь у твоей постели
подавать кувшин, чтоб ты умылась,
как проснешься.
18.
Геральдический опыт деревьев,
венозной кленовой листвы,
медленно сеющейся
сквозь воздух к корням.
Стало легче писать,
не выдумывая настроенья,
вспоминая, как ты говорила:
"Завтра пятница, я буду попозже,
дождись". А завтра под вечер
две ленивых зарницы
станут наши писать имена
на расчищенном грифельном поле
под созвездием Водолея.
И еще одно имя — имя нашего сына,
имя князя наследного
со звездою в осеннем гербе,
где сплелись материнские ветви
и отцовские корни, где мир и согласие
в вечных объятьях древесных.
19.
Здесь - мановение руки
в воздухе, где тесно от дыханья
учеников. А там — среди пустоты
бредет, спотыкаясь, смердящий Лазарь
и голые крылатые подростки
поддерживают его.
Ниневийские глиняные львы
вброд переходят реки
и терзают бегущие народы.
Гибнут тысячелетние империи,
старик играет на флейте
полузабытые гимны, три ноты,
которые разрешаются в смерть.
Но смерти нет.
Закипает энкаустика фаюмских
портретов, на мертвые лица
ложится воск, пчелы роятся над камнем, который
сейчас отвалят, и выйдет Лазарь,
подоспевший к своему сроку.
20. Исаакий
Глаз навыкате, косящий
в порт, где трутся корабли.
Цоколь лампочки, светящей
не вокруг, а внутрь земли.
Мы подвешены за веки
к ленинградской пустоте,
потому он нам не светит,
светит он поглубже, тем
спрятанным, лежащим втуне
до архангельской трубы
и не слышащим витую
речь бесстыдной похвальбы,
страждущим, обремененным,
и нашедшим свой покой
в корнях трав темно-зеленых,
в том, что вечно под рукой.
21.
Москва спокойна. Небо над Москвой
стоит на зубчатых гигантских башнях,
построенных при Сталине. Теперь
туда идет с авоськой обыватель
и в чреве пышных феодальных замков
плодятся тараканы. А недавно
туда гоняли строй ленивых пленных,
и там лебедки пели по утрам
блатной репертуар вороньих свадеб.
Теперешние облака над нами
висят все ниже - это от того,
что времена меняются, и силы
военнопленных немцев иссякают,
и нужно новым камнем подпереть
небесный свод, не то он оборвется
всей тяжестью на свет кремлевских звезд,
и чтобы дальше жить, назавтра нужно
идти войной и снова строить башни.
22.
Холодную воду пить,
пока не припомнится снег,
пока над макушкой твоей
настроен отвес луны.
Зодиакальные Рыбы
крепко тебя стерегут
и кругленькие мотивчики
насвистывают на ключах.
Ты так и спишь взаперти
над городом, где мне жить,
ты весь - два долгих глотка
ночной небесной воды,
которую пить нельзя.
23.
Как тропинка, должно быть,
насытилась детством,
босыми ногами, рассыпанной ягодой.
Раньше видел яснее и ближе –
Читая в прожилках листа,
прорехах сырой паутины,
а теперь будто сверху гляжу
в помутившийся воздух
и вижу - хотя без очков,
но другими глазами:
желтый пепел цветов чистотела,
коросты осенних ручьев,
заплутавших детей –
покажи им дорогу, Господь!
II. Голубиная нота (1974-1980)
24.
Элизиум забытых подворотен,
где пахнет пылью, луком и томатом,
старухи Мойры вяжут на балконах
носки и кофты к новым холодам.
Здесь рваную рубашку Одиссея
заботливо стирала Навзикая,
на чердаке охрипшие мальчишки
тайком курили и судили мир,
и разжимая кулаки, сдували
волшебный пепел догоревших звезд.
Гримасничали уличные боги,
показывая радугу из шланга,
бездомной кошкой прыгая с забора,
монеткой улыбаясь под крыльцом.
И все ~~ мальчишки, боги и старушки –
толпились у проржавленной колонки,
качали воду, ведрами стучали,
как круглыми ахейскими щитами,
и я стоял с ведром,
и длился день...
25.
Мальчик, птица и песок.
Мальчик, птица и река.
Слог, пожалуй, не высок,
Если бы не облака.
Если бы не небосклон,
Если б с крыши не текло.
Я гляжу исподтишка –
Прост сегодняшний урок:
Только мальчик и река,
Только птица и песок.
26.
Острые крылья лопаток
сворачивающего за угол детства моего,
сворачивающего в запахи
новых футляров для скрипки,
в едкий дымок канифоли,
в дождь. А дорога до школы —
та же. Те же портфели
валяются у остановки,
те же приходят трамваи,
вечером светятся окна.
И дверь не закрыта...
27.
Если правда, что нет мастерства,
то привычка писать выручала меня –
мне стихи удавались с утра,
и капризам своим я уже не умел отказать:
никуда не спешить, никого не видать,
а спуститься во двор и идти напрямик
по дорожке удачной строки.
Я любил этих улиц полдневные черновики
и домой приносил только самое главное. Ради
новой дюжины слов, поселившихся в старой тетради,
я и жил целый день,
если вдруг удавались стихи.
28.
...А все уже бежали в пустоте,
чтоб завтра жить не здесь, а там, за краем,
ночным дорогам передоверяя
сюжеты беспокойных повестей.
А рассветет - и снова быть письму,
и жить еще - не хуже и не лучше,
хотя напуганные ночью тучи
в узлы увязывают синеву.
29.
Деревянная дудочка, рано, двадцатые годы,
наклоняешься к ней, голубиную ноту берешь –
и до самой границы
о птичьей счастливой свободе
надрывается дерево, выставя локоть вперед.
А дорога дышала портьерами
актовых залов,
звук стекал в известковый навар облаков,
из засохшей осоки все лето тебя вырезали