Стеклянная гора - [14]

небеса с нарисованными

журавлями? Осень –

то, что останется,

когда все они уплывут,

улетят, и ручей не застынет

и не пересохнет, а просто

потечет внутрь земли.

Осень - это мы,

с воспаленными веками,

это зимняя птица, поющая

на руках у мертвого дерева.

71-73.

Детдомовцы поют псалом Давида

на пионерском празднике. Слепой

Христос зовет поводыря идти в Эммаус –

зачем? Не знаю. Потные крестьяне

с гружеными повозками минуют

заставы городские, напевая

о том, что было время — миновалось

давно, что и у Волги

когда-то золотое было дно...

А шарлатан толкует сны вдове

и манит мальчика из бакалейной лавки,

и трет усердно цыпки на руках.

Вот сон вдовы: она купила лошадь,

а муж-покойник денег пожалел

и бил вдову со странными словами:

Настанет Пасха, говорил, тогда

и я на нашем Сивке покатаюсь,

покуда же коня побереги!..

Печеной рыбой накормили нищих

и понесли детдомовцам остатки:

уж больно жалостно они поют,

и что же делать с ними, если им

еще не время, и Христу не время

проситься в путь - все этот сочинитель,

который на руку нечист, его бы, гниду,

да придавить!..

***

Десяток лет, услужливый десяток

лениво-добродетельных мещан

всегда найдет работу, например,

перебирает, пальцы наслюнив,

давнишние рентгеновские снимки

столичных городов старинных,

желающих родниться и потешить

свою страну случайным кумовством.

Все тот же предприимчивый десяток,

отборный взвод благих надежд и планов,

качает волны кардинальских шапок

и вены политических границ

вскрывает металлической линейкой

с дециметровой меткой по бокам,

да так, что карты заплывают красной

и черной кровью. Этой несвободы

в определеньи собственного цвета

не знает только юноша-дельфин,

играющий с монахиней-русалкой

в рябой адриатической воде,

да несколько читателей, чей возраст

внушает опасение. Десяток

сдает дежурство. А другой десяток

позлее, понахальнее, выходит

под наши окна и чеканит шаг.

***

По воскресеньям в городском саду,

где все мурлычут песни Окуджавы,

Князь Тьмы, малец в косых татуировках,

стоит с зажженной спичкою в руке.

И девочка чернильный морщит носик,

капризничает у него под кожей,

потягиваясь, ляжками поводит

и держит на руках: "Любовь до гроба"

и что-то полустертое: "Кто не был,

тот..." Тот, конечно, будет

вот здесь, в саду, и побежит собакой

в соседский сад, чтобы скулить и драться,

и спать без памяти, и шевелить

разбитыми губами в лунном свете,

и спички жечь у черного окна.

Две половинки времени сошлись

и нас нашли не там, где мы живем

и в очередь встаем в затылок,

а там, где были, жили, целовались:

Замри! И снова в городском саду

Князь Тьмы мусолит скипетр и державу –

бутылку в правой и ранетки в левой,

и девочка сулит любовь до гроба.

74.

«Аз, буки, веди, глаголь...» — по слогам

повторяют обрусевшие немцы,

казахи, корейцы, евреи.

Константин и Мефодий диктуют

им слово за словом,

пряча лица, монахи

над ними поют в небесах,

стаи галок летят от засечной

черты и кричат по-славянски.

На дорогах, на торжище,

в церкви, на вокзальном перроне

шепчут, дышат друг другу в лицо,

поют в унисон

торжество православия

в этой великой стране, Рим затмившей,

изменившей латыни державе

москалей, новгородцев,

опальных бояр из Твери.

Хриплый говор идет, как история,

против течения рек.

Широко, где на карте

обозначена наша земля,

натекает, как будто в дырки от циркуля,

туда, где живут,

лясы точат, похабщину

пишут на стенах, поют по-славянски

и жмутся на паперти

христианского храма России.

75.

Давясь холодным воздухом, иду

домой, где ждет холодная постель,

но не дождется: я сто лет не сплю –

живу на кончике пера,

готового промчаться по бумаге,

цепляя на себя бумажный ворс.

Весною птицам петь - сейчас зима,

двенадцать месяцев зимы, и та рука,

которая вот-вот возьмет перо,

бездействует. Я вижу лишь манжету

с янтарной запонкой луны.

Шекспир сказал: Рука,

которая трудилась меньше всех,

всего чувствительней.

76.

Вечерний автобус, ковчег,

плывущий над темной дорогой.

Забывшие Бога старухи,

приплюснутые стеклом,

невидяще смотрят и смотрят,

как лес разбегается справа,

и поле качается слева,

и родина их выплывает

за поворотом к реке.

Идут отовсюду собаки

с лицами мертвецов.

Дома опускаются в яму,

деревья, нащупав бездну,

кругом подбирают корни,

ночные ветры сильнее

дуют из-под земли.

Земля стариков и старух,

угодников и чудотворцев,

все глубже уходит, все тише

слышатся их голоса.

И голубь кружит над ковчегом,

и катит вечерний автобус,

и жидкий беззвездный воздух

не принимает нас.

77.

Все хорошо, и я закончил книгу

быстрее, чем надеялся - в полгода,

и все забыл. А голова кружится

в искусственном дыхании войны:

рот-в-рот, и воздуха другого

уже нельзя вдохнуть. Со стороны

покажется: вот целовались двое,

еще, еще - так смерть целует нас

всех без разбору. Скоро будет свадьба.

Попробую, пока еще не поздно,

бегом бежать по этой вот строке

в безбрежное пространство над рекой,

где запоздалый самолетик клена

без звезд и без крестов на фюзеляже

пикирует на заросли осоки,

чтобы уже весной приняться в рост –

вот с ним бы я и рос, глотая воду,

и землю, и огонь из-под земли.

В ДЕТСКУЮ КНИЖКУ (моей маме)

***

Всем двором читали книжку:

две страницы у меня,

две страницы у Валерки,