Стеклодув - [7]

– Вот, посмотрите, где предположительно базируются иранские группы. И на каких тропах они могут перехватить караваны. – Он шелестел указкой по большой настенной карте, где извивались дороги и реки, зеленели низины и желтели предгорья, краснели стрелы осуществляемых войсковых операций и в черных овалах значились цифры бандформирований и имена полевых командиров. Суздальцев смотрел на карту, а видел бронегруппы, идущие по ущельям, пикирующие на кишлак вертолеты, ловких, с красными лицами бородачей, скачущих по камням, и огромный слепящий взрыв от упавшей ракеты, медленная черная копоть, похожая на сутулого великана.

* * *

У оперативного дежурного он узнал, что дневные борты на Кандагар ушли, и остался единственный ночной рейс «Черный тюльпан», который вылетает из Кабула и идет по кругу, опускаясь во всех крупных гарнизонах, забирая «груз 200» – ящики с цинковыми гробами. Он поспешил в аэропорт, стараясь не опоздать на погребальный самолет.

Вечерний Кабул был малиновый, сине-зеленый и перламутровый. Взгорья, усеянные клетчатыми домами, казались розовыми раковинами, в которых притаился сочный живой моллюск. Жара спала, город оживал. Открывались дуканы. Под навесами пили чай. В глубине мастерской пламенел горн, и кузнец выхватывал из углей поковку. Солдат в панаме вел машину, ловко виляя среди городских такси, моторикш, бегущих сиреневых осликов. Иногда развеянные накидки прохожих громко хлопали по дверцам автомобиля. Суздальцев остро, с жадным наслаждением вглядывался в картины восточного города, стараясь смотреть на него не глазами военного, а взором странника, обожающего эту пленительную азиатскую красоту, волновавшую столько русских очарованных глаз.

Река Кабул шоколадного цвета мчалась в глиняных берегах, женщины стирали белье, раскладывая на камнях влажные разноцветные ткани. Рынок, черный, шевелящийся, наполненный фиолетовой тьмой, искрился лавками, мерцал лампадками. Мелькали медные чаши весов с пирамидами белоснежного риса. Сверкали золотые браслеты и ожерелья. Лежали на мостовой черно-красные негнущиеся ковры, по которым катили автомобили, пробегали запряженные в повозки ослики, ступали сандалии нескончаемых прохожих. Торговцы время от времени приподнимали ковры, жесткие, как кровельное железо. Минарет мечети Пули-Хишти, зеленый, стеклянный, казался высеченным из прозрачного льда, переливался изразцами в вечернем небе, и с него гулко и страстно взывал муэдзин.

Ему хотелось остановить машину, выйти в город, слиться с разноголосой толпой. Сменить полевую военную форму на просторные шаровары, бархатную, усыпанную блестками безрукавку, вольную накидку, рыхлую, небрежно скрученную чалму. Стать неразличимым в толпе. Стать обитателем этого восхитительного города, в котором присутствовала волнующая тайна, побуждавшая русских совершать свои восточные походы, грезить о теплых морях, расширять империю приращением этих душистых садов, изумрудных мечетей, лазурных хребтов.

Они выехали на Майванд, и, казалось, улица наполнена вязкой, тягучей смолой. Такой была бессчетная толпа чернобородых людей с гончарными лицами, их тюрбаны и облачения, их клубящиеся на тротуарах сгустки. Мерещилось, толпа изливается из глубин земли, наполняет город, словно темное варенье переполняет кипящий чан. Шаркая сандалиями, здесь проходят и исчезают народы, имя которых теряется в далях времен. Идут мудрецы и торговцы, целители и поэты, путешественники и богословы, чьи стихи и вероученья, оружие и знамена исчезают бесследно, превращаясь в бесцветную пыль. Он смотрел на Майванд, словно боялся, что видит его в последний раз, и старался запомнить.

– Вот здесь вчера старшего лейтенанта убили, – сказал шофер, кивая на дукан с изделиями из мехов и овечьих шкур.

– Как случилось? – рассеянно спросил Суздальцев.

– Пошел жене дубленку купить. Перед тем, как в Союз возвращаться.

Казалось, тайна, присутствующая в городе, была близка и доступна. Скрывалась за каждым гончарным лицом, за каждым уступом клетчатой горы, похожей на пчелиные соты. Стоило зорче вглядеться, наполнить грудь напряженным вздохом, ощутить в душе горячую молитву, и вместо носатого чернобородого лица, синего изразцового купола откроется божественный свет, окно в иной, восхитительный мир, в чудесное, не знающее смерти пространство.

Он замечал брадобрея, водившего бритвой над головой старика, и старик, весь в пене, терпел касания бритвы, а прилежный брадобрей, орудуя лезвием, высунул язык. Замечал водоношу, подставлявшего бараний бурдюк под струю из колонки. Сутулил спину под тяжелой поклажей, шагал вверх по склону, осыпая блестящие капли. Замечал мускулистого, голого по пояс хазарейца, толкавшего повозку, на которой высилась ярко-оранжевая гора апельсинов. За каждым лицом таилась близкая тайна, сердце, словно сочный бутон, стремилось навстречу чуду.

Он приехал в аэропорт, когда быстро темнело. Взлетное поле с алюминиевыми самолетами уже было в сумерках. Лишь на окрестных горах догорали розовая и голубая вершины. У диспетчера он узнал номер стоянки и пошел по бетону туда, где белесый, с черными цифрами и красным крестом, стоял самолет. Хвостовая апарель была опущена, солдаты вносили на борт брезентовые тюки.