Стая воспоминаний - [5]

— Валера! — драматически возвысил Штокосов свой голос уже на прощание, когда собрались уходить. — А завтра я тебе воздам за твое безбрежное великодушие!

И тут же пожалел о сказанном: вдруг и завтра бухгалтерия с улыбкой попросит его потерпеть?..

Но судьба оказалась снисходительной, и назавтра, в упоительно-теплый день, когда даже асфальтовая твердь вдруг становится мягкой, податливой, словно готовой обратиться в некую городскую топь, три потрепанных короля вошли в излюбленный бар, духотой своей напоминающий финскую баню.

Что такое быть богатым? Это не собственный автомобиль, и не первосортное барахло, и не восточные ковры, по которым надо ходить в носочках, и не вояж на юг, где все дороже хотя бы потому, что достается с трудом. Быть богатым — это войти в пивной бар, настроить душу на самые памятные сюжеты жизни да постучаться в молодость без оглядки на свой пустой карман, кстати, такой же пустой, как в молодости. Быть богатым — это бродить после работы со своими лысеющими королями, твердо, значительно смотреть на официанта Валеру, который воодушевится с вашим приходом и вдруг признается, что хотел бы обменять свою молодость на ваш неуловимый возраст.

Да, не будет уже в дальнейшем ничего прекраснее нынешнего золотого дня, когда опять с друзьями, когда не надо скрупулезно подсчитывать медь, когда полнишься таким объяснимым вдохновением и на все глядишь свежо, глазом художника или влюбленного, и сквозь толстые стекла бара замечаешь ближайшие приметы лета: на задних сиденьях притормозивших автомобилей, над багажниками, за спиною людей, несколько пар солнцезащитных очков, сцепившихся дужками, холщовые кепчонки, сомбреро, тонкие калоши для купания, русские васильки. И хотя Штокосову всегда, едва оказывались они за столиком «Три пенса» со следами пала, оставленными в разное время огненными искорками сигарет, казалось, что лучшего дня уже и не будет, что все впереди неинтересно, а вот сейчас ему особенно вступило в сердце это чувство. И уже через некоторое время он понял, отчего загрустил в разгар такого праздника. Сам виноват, что принялся рассказывать историю, еще не досказанную жизнью, — историю, которую надо бы забыть во имя своих друзей, во имя своего же будущего спокойствия. Но сам, сам виноват, что так смутил и себя, и друзей этой историей, у которой пока не было конца и которую ему вдруг захотелось завершить, что ли, или даже попытать счастья, пуститься в авантюру ради последней улыбки жизни, как он потом определит свой внезапно возникший душевный кризис.

Ну, сначала они, три короля в королевском возрасте, заказали всего побольше, так что нельзя было даже облокотиться, и принялись состязаться в умении сочинять стилизованные тосты, веселиться и чуть ли не дурачиться, — и уже вся пирующая детвора с завистью посматривала на них, шалящих ветеранов…

Но вот Штокосов ладонью прикрыл пивную кружку, словно оберегая ячменный хмелек или просто призывая к короткой паузе во время пира, и задушевным голосом обронил традиционную фразу:

— Это было в пятьдесят девятом году… — И тут же спохватываясь, возразил с какой-то досадой, грубовато: — О чем я? При чем здесь пятьдесят девятый? Мы трое просто чудаки: мифами живем, каким-то пятьдесят девятым, шестидесятым… Не кажется ли вам, что все эти мифы лишь подтверждают наше банкротство? Да-да, подтверждают, что все лучшее было двадцать лет назад! Двадцать лет назад! Да и было ли? Мифы молодости! А реально вот что! — И он бросил руки на стол таким жестом, словно приоткрывал свои карты, где не было уже ни одного козыря, и ни туза, и ни короля.

Журбахин и Лунцов, настроившиеся было на путешествие в молодость, переглянулись в недоумении, и Журбахин кисло усмехнулся:

— Что ж, если прошлое нереально, то… То расскажи-ка, мудрец, о своей семье, работе и какая милая у тебя жена, как ласково она встречает тебя, если ты задержишься после работы. Какая сдержанная женщина твоя жена и с каким восторгом она слушает амхарские сказки, которые ты ей пересказываешь. И как сама покупает для тебя книги сказок. Расскажи-ка нам, мудрец, обо всем, если это реально!

«Что я делаю? — возмутился Штокосов тем, что вдруг нарушил привычную гармонию вечера. — Что я делаю? Зачем я так? Мы так разбогатели, а я… И они могут подумать…»

Самое неприятное было в том, что друзья, не привыкшие к резкому тону, и в самом деле могли заподозрить его в нарочитой грубости, способной разлучить их в этот день, когда один из троих разбогател. И Штокосов, торопливо отпивая из кружки и налегая грудью на стол, точно призывая и остальных усесться потеснее, чуть ли не со стоном подхватил сказанное одним из друзей:

— Вот-вот, я как раз о том, что для нас реально сегодня! В самом деле, не о семье же рассказывать, не о жене, которая приготовила отборные словечки на тот случай, если задержишься. Молодость нас, конечно, спасает, и вы не подумайте, что я отрекаюсь от молодости. Молодость, прошлое — самое святое! Но что для нас реально сегодня? Вот я и хотел… Вы, наверное, не поверите, а я не в каком-то там пятьдесят девятом, а уже в прошлом году воспылал. Воспылал, именно так: воспылал! Когда я с вами задерживался, а потом ехал в метро и выходил на «Новослободской» к троллейбусу, то нередко встречал ту, на которую каждый из вас, плешивые короли, загляделся бы. Каждый! И я, конечно, тоже смотрел на нее. Лет ей примерно… ну, не знаю: двадцать пять, а может, и тридцать. Но не замужем. Во всяком случае, обручального кольца ни на правой, ни на левой. Следовательно, и не была замужем. И так получалось: она в очереди, я гляжу на ее черную головку с распущенными и перехваченными на затылке волосами. Не знаю, модно или нет, а мне нравится. И я вижу, как она переминается, как осматривается — все в ней полно застенчивости. Знаете, нисколько этой современной наглости, этого превосходства во взгляде. Скромность и достоинство. И духовность. О, она из одухотворенных женщин, теперь таких поискать. И я стою, любуюсь. Вам это понятно? Любуюсь, уже второе лето любуюсь! И она меня тоже приметила — старого воробья. Иногда улыбнется — приятной такой, понимающей улыбкой. Без тени иронии. Приятной понимающей улыбкой. И вот однажды… Это я к тому, Журбахин, что ты не пожелал назвать имени той богини времен молодости. А я назову! Надеждой ее зовут. Я наугад, когда в троллейбусе было тесно и ее чуть не прижало к сиденью, сказал ей: «Спиной своей сдерживаю напор, Надежда. Сдерживаю напор и защищаю вас, Надежда». Она повернулась ко мне, улыбнулась так, что стала заметна щербинка в нижнем ряду зубов, и с удивлением подтвердила: «Все верно, меня зовут Надей». И мы поехали дальше, затем она, как всегда, вышла возле Савеловского вокзала. Вот и все. Зовут Надей. Раскланиваемся. Любуюсь уже второе лето.