Ставка на совесть - [61]

…В своем выступлении на собрании Ерохин припомнил этот разговор и заявил, что Шляхтин, как видно, ничего не учел.

Иван Прохорович окончательно решил никаких объяснений не давать. Если понадобится, он все доложит тому, кто подписал приказ о его назначении.

А собрание шло своим чередом. После обычных процедур — заключительного слова докладчика, обсуждения и принятия резолюции, выдвижения кандидатур в состав бюро — Иван Прохорович, пока счетная комиссия заполняла избирательные бюллетени, вышел из клуба. На дворе было тихо и чисто. Выпавший днем первый снег голубовато отсвечивал в матовом сиянии молодого месяца, который торопливо скользил по зеленовато-синей глади. Вдруг он нырнул в белесую пену облаков, и снег сразу потускнел. Мягкий перелив красок и успокоительная свежесть воздуха, встретившие Ивана Прохоровича минуту назад, исчезли. В темноте ощутимей стали чувства подавленности и одиночества, погасившие собою недавно клокотавший в Иване Прохоровиче гнев. Сейчас он был один, никому не нужный, всеми отвергнутый.

Ко всему, что было потом, он отнесся с полнейшим безразличием, словно дело происходило где-нибудь в совершенно чуждой ему среде. Он точно по принуждению взял бюллетень для тайного голосования и безо всякого интереса пробежал глазами список кандидатов в партийное бюро полка. И даже увидев фамилию замполита первого батальона, не вычеркнул ее, хотя как раз с него-то все и началось. Ивану Прохоровичу теперь было все равно, войдет ли Петелин в бюро или нет, потому что с того самого момента, как он, командир полка, отказался от выступления, в нем стало вызревать решение, которое он в создавшейся ситуации считал единственно верным: ему, полковнику Шляхтину, делать здесь больше нечего.

…Придя на утро, после бессонной ночи, в полк, Иван Прохорович узнал от дежурного, что секретарем партийного бюро избран капитан Петелин.

— Так, значит… — вымолвил Иван Прохорович таким тоном, словно иного не ждал, прошел в свой кабинет и заперся на ключ.

3

С отчетно-выборного собрания Станислав Торгонский домой вернулся поздно. Однако Марина не спала, она сидела у зажженного торшера в глубоком кресле с объемистой книгой на коленях. В комнате царил уютный полумрак.

— А ты почему полуночничаешь? — удивился Станислав.

Марина ответила, что сегодня она столкнулась с трудным случаем заболевания суставов ног, поэтому решила пополнить свои знания. «А-а», — протянул Торгонский и сказал, что он хочет есть. Марина отложила книгу и отправилась готовить.

Станислав переоделся в пижаму, умылся и, посвежевший, розовый, пришел на кухню. Он удобно уселся за стол и с аппетитом навалился на только что вынутую из холодильника буженину с хреном. Марина села напротив и поинтересовалась, как прошло собрание.

— О, ты не представляешь, мамочка, что это было за собрание! Накал страстей. Зрелище, достойное пера Шекспира.

И Торгонский, жуя буженину, со смаком стал описывать подробности критики полковника Шляхтина.

— Между прочим, твой друг юности — решительный человек. Послушала бы ты, как он говорил. Молодчина! Вообще, только так можно поставить на место зарвавшихся чинуш.

Торгонский подцепил вилкой последний ломтик мяса. Марина спросила:

— А ты, Стась, не выступал?

— Я? Ораторов и без меня хватало. Но даже не в этом суть. Понимаешь ли, я — врач. Мое дело — лечить больных. А они были и будут, независимо от того, хороший у нас начальник или бурбон. — Станислав отодвинул от себя опустевшую тарелку, провел рукой по животу и дурашливо продекламировал: — Ну вот, теперь, как утверждал товарищ Маяковский, «и жизнь хороша, и жить хорошо»… Пойдем спать, мамочка.

Торгонский встал и сладко потянулся.

— Иди. Я уберу посуду, — сказала Марина, но, оставшись одна, не сразу поднялась со стула. Некоторое время она пристально смотрела на тот край стола, за которым сидел Станислав, и с грустью подумала, что вот так у него всегда: дома он горячо возмущается какой-нибудь задевшей его несправедливостью, охотно изливает свои обиды ей, Марине, негодует по поводу бездеятельности вышестоящих органов и начальников за то, что они не принимают надлежащих мер. Но Марина не помнит, чтобы Станислав когда-нибудь похвастался, как он схватился с кем-нибудь, защищая интересы дела или чье-то человеческое достоинство. Даже после того как Станислав провалился на защите диссертации, он лишь заклеймил всех своих оппонентов как бездарей, завистников и склочников, а сам засунул в глубь ящика письменного стола папки с плодами многолетних изысканий и на том смирился. Не однажды потом Марина напоминала ему: «Пересмотри диссертацию, осмысли критические замечания». Но всякий раз Станислав безвольно отвечал: «Нет, мамочка, лбом стену не прошибить…»

«Боже мой, как ты обрюзг душой», — не желая этого и жалея мужа, заключила Марина. Ей стало тоскливо. Она через силу убрала посуду, вымыла ее, вытерла стол, погасила на кухне свет и медленно, точно по принуждению, пошла в спальню.

XIII. УПРУГИЕ ПОБЕГИ

1

Всякий раз, когда в кабинете Шляхтина появлялся секретарь партийного бюро Петелин, Ивана Прохоровича охватывало такое чувство, будто замышлялось покушение на его командирскую самостоятельность. Он сознавал: пора смириться с тем, что с ноября прошлого года партийная организация не броско, но цепко охватывает своим влиянием все узлы полкового механизма. Однако Ивану Прохоровичу казалось, что эти перемены вызваны не столько решением Пленума ЦК, сколько неслыханными дотоле выступлениями на отчетно-выборном собрании, тем более что дерзкие ораторы находились у Ивана Прохоровича в подчинении. Простить им их выпады против него он не мог, хотя и понимал: надо. Поэтому и к побегам нового в жизни полка относился предубежденно. Тут чувства Ивана Прохоровича никак не хотели поладить с рассудком. Особенно когда это касалось Петелина. С него же, по сути дела, все началось. Иван Прохорович наверняка бы сам, без его обличений сделал для себя практические выводы из октябрьского Пленума. Но тогда бы это исходило от него, командира полка. Сейчас же все выглядит так, будто он один ничего не желал понять и упрямо сопротивлялся.