Статус неизвестен - [40]

Под ложечкой у Валерки возник зловещий холодок.

Припрятанное тенями палисадника, легко ступая, шло спасение цыпланогого урода. Смешивая дела земные с вечностью, как начало красоты, Эмили двигалась им навстречу. Она носила тогда легкую лесинку волос, уже качаясь шпильками на пороге превращения в эффектную девушку. Сохраняя подростковую угловатость от которой осталось так мало, что Эмили едва научилась воплощать щедро подареное ей природой в гипнотическое замирание со стороны ухажоров.

Адамово яблоко судорожно подергивалось на тощей шее Валерки. Они жили в мире укоренившихся привычек и одним из правил в кодексе чести было не бить друг-другу морду на глазах у Эмили.

Вы спросите почему они тогда сидели за одной партой? Чтобы ответить на этот вопрос нужно вспомнить поговорку о том, что врага стоит держать к себе ближе самого лучшего друга.

Эмили вскинула брови, чуть повернула свою изумительно красивую голову, словно не ожидала их застать здесь и счастливо улыбнулась:

— Доброе утро, мальчики.

Что такое повод? Все намек и шанс что кажется чем-то еще и, в то же время, невинно как пожелание доброго дня. Каким-то непостижимым образом Валерий всю свою жизнь пытался вырваться из под влияния этой женщины и она неизменно, без малейших усилий со своей стороны, притягивала его обратно к себе.

Дорога до школы превращалась в ритуал ухаживания, где оба претендента соревновались в препирательствах. Стоило Эмили обратиться по имени к любому из них, как второй тут же едко бросал сопернику:

— Вот уж не думал что Эмили запомнила твое имя.

— Тебе беспокойно? Я бы на твоем месте старался носить такие брюки, чтобы собаки не путали их с забором.

— А на тебе природа не просто отдохнула, а постаралась замаскировать следы своих генетических экспериментов.

— Полегче, паренек, твоя жизнестойкость-это единственная стойкость, которую ты испытал в жизни?

— Позволь тебя спросить, это правда что твоя правая рука единственная девушка ответившая тебе взаимностью?

— Я этого не слышала, грубияны, — прыснув и умоляя пощадить ее уши, Эмили спешно устремлялась вперед, пробегая в ворота школы.

В этой своей перебранке им хотелось казаться старше и опытнее в глазах Эмили. И они не сознавали, что подобная напускная хамовитая грубость лишь подчеркивала какие они в сущности еще были дети.

Проемы меж домами были вымыты закатными лучами. Кромки дрожали в мареве отдающих тепло крышь. Каждый здешний закоулок был знаком и лично приятен. Улица долгожданным, спокойным и радостным началом вела Самородова к дому Эмили. Легкий озноб воспоминаний стронул требовательный окрик:

— Ану стоять! Вы куда?!

Крепкий старик, в грозно надвинутой на глаза кепи, держал дробовик, направив его прямо в живот пехот-командеру. Когда он разглядел военных и кто они, его любопытство умерло. Старик отошел в тень покосившегося забора, беря оружие на плече.

Из ополченцев. Самородов его не помнил и пехот-командеру казалось что это неправильно. Вспомнив многое он должен был узнать и его.

Воспоминания вновь стали прорываться между камнями мостовой, но Самородов переступал через них не забывая о службе:

— Всякое ты, Ульрих, видишь, а неожиданности и у тебя, как видно, бывают. Недоглядел, — пехот-командер сказал телохранителю намного мягче чем планировал и поняв это, на общем спокойном тоне, прибавив жосткости, добавил:-Едва полный живот дроби не схлопотал, а ты и не почесался.

Ульрих понимал свою вину заразившись в какой-то момент беспечной задумчивостью командира. Он мог обезаружить ополченца и оставить ни с чем, но это было бы запоздалым проявлением не бдительности, а скорее мести за собственное ротозейство. Оправдался Ульрих не раньше чем возникла прямая необходимость, удалившись от старика-ополченца на значительное расстояние:

— Курки дробовика не на взводе были, а пока бы он их взвел, я бы ему оба ствола в морской узел завязал, а самого бы на цытаты разобрал.

— Если бы, да кабы, — передразнил Ульриха Самородов, пряча под видом одного, совсем другое. Путаное, тревожное, почти суеверное чувство навевало настроение и незаметно свербило мысли, словно знало короткий путь, тем временем, добралось до самых постыдных, ему Самородову, и по сей день воспоминаний.

Пехот-командер вышел на широкую, очерченую арками площадь и остановился, не в силах унять восхищения. Главный неф храма украшали мебиусовые колонны, полые внутри и насквозь проточенные искусным рисунком, символизирующим крикливую разноголосицу душь устремленных в верхние пределы, поближе к Создателю. В надежде на повторное обретение жизни. Медовая желтизна заката высекала из стекол цветных мазаичных витражей каскады бликов и устремлялась сквозь узорное стекло к акапелле. Расходясь по трансептам терялась во мраке аркад и освещала невидимый отсюда престол двуликого креста. На боковых алтарях горели свечи и гладкий расписной камень словно оживал от мерцающего трепетания крохотных язычков.

Певчие пели в отдалении, но их голоса доносились и сюда через все залы храма. Их тонкоголосое пение резонировало меж контрфорсами и плоские тисненые кирпичи стен храма казались цвета розового гранита. Некая кисея миража полыхала над скатами золоченой кровли. А рельефные лагуны портиков затеняли этот блеск и подчеркивали сложную четкость линий. Храм словно окутывал и драпировал притягательный сон, и занесенные холодом проулки тянулись к этому сверкающему бивню, рвущему тугую струну горизонта и цепляя на себя все невиданное, отданное на откуп вере.