Стать бессмертным - [63]

Даю павиану второй кусок, побольше. Павиан сжирает и его. Протягиваю ему третий. В запасе у меня ещё несколько, так что я могу позволить себе такую расточительность. «В крайнем случае, можно будет на кафедру сбегать», — думаю я.

Павиан делает вид, что наелся и начинает пробовать найти мелку другое применение. По очереди он пытается засунуть его сначала в ноздри, а потом и в уши. Указываю ему на доску, а сам делаю шаг в сторону — мало ли что. Павиан поворачивается лицом к моему чертежу и тут, наконец, мне становится понятно, каким образом оттопырены его уши. Ухо в таком положении держится при помощи куска стерки, прикреплённой сзади, но вот, на чём держалась стерка, остаётся неясно. Павиан подходит к доске вплотную, нюхает её, проводит по ней пальцем, а затем размашисто замалёвывает мелом мой шедевр. Громовое уханье сотрясает аудиторию. Я отворачиваюсь от доски и…

Обезьянник неистовствует. Павианы вытворяют в аудитории всё, что угодно, разве что, на люстрах не раскачиваются. Некоторые взобрались ногами на столы и прыгают, другие кувыркаются по проходам. Павиан Обляев скачет вокруг кафедры, из его рта торчат цветные мелки, которые я берёг для особых случаев. И вдруг… вдруг, как по команде все до единого павианы, в том числе и Обляев, падают на пол и замерают в позе «Не вели казнить!» И наступает тишина.

Представление, центром которого, безусловно, является ваш покорный слуга, достигло кульминации. Не знаю, чего мне хочется больше — выбежать из аудитории, закатить скандал, или присоединиться к окружающим. Но, главное, я не понимаю, какой реакции ждут от меня мои приматы и на что они, собственно, надеются. Признаюсь честно, состояние моё преотвратнейшее. Даже дело не в том, что глупее, чем в этот момент, я себя не ощущал ещё ни разу в жизни; кошмарнее всего то, что я не могу заставить себя пошевелиться или сказать что-нибудь. Меня одолел поразительный столбняк.

Но тут, о чудо — раздаётся спасительный звонок.

Павианы и павианши поднимаются с пола и, издав на последок прощальное «у-у-у» в полном составе удаляются из аудитории тем же манером, что павиан Обляев выходил к доске.

— Надеюсь, Обляев, что вас пронесёт, — неровным голосом говорю (скорее, выдавливаю из себя) я, когда тот проносится мимо.

С перерыва группа возвращается с нормальными, я бы даже сказал, с несколько прижатыми ушами. У многих на лицах румянец, должно быть, от посещения улицы. Чтобы отомстить, на втором «сапоге» я устраиваю карательную контрольную.

— Ну, как прошёл день «О»? — спрашивает меня Матвей Матвеевич.

— Не сожрали, и на том спасибо, — отвечаю я.

— Понимаю вас прекрасно. Насмотрелся, знаете ли, за сорок-то лет!

Матвей Матвеевич снимает очки-бинокль и принимается тереть глаза носовым платком.

— Так они что, уже сорок лет каждый год такое вытворяют?

— Представьте, да. — Матвей Матвеевич отрывает платок от покрасневших глаз и снова надевает очки. — Раз в год какая-нибудь группа, обычно автомеханики, целый «сапог» издевается таким вот образом над нашим братом, почём зря. И ведь каждый раз что-нибудь новенькое, стервецы, придумывают. Движения с каждым годом все отточенней, уханье пронзительней. Как-то раз один по шкафам так виртуозно скакал, смотреть было приятно, и ничего, заметьте, не сломал…

— А у меня Обляев весь мел сожрал, — вставляю я.

— Обляев? Это такой сивый, невысокого роста?

— Он самый.

— Ах, подлец! То-то я гляжу, вы с пустым пакетом вернулись. Да, растут детки…

Матвей Матвеевич снова достаёт платок, но на этот раз затем, чтобы несколько громче, чем позволяют приличия, в него сморкаться. Выждав, пока стихнут последние аккорды, я спрашиваю:

— Матвей Матвеевич, но я не понимаю, зачем это всё?

— Этого никто не понимает, — отвечает он, снова насилуя носовой платок. — Студиозусы, я уверен, тоже. Это уже даже больше чем традиция, можно сказать, ритуал. Мне мой отец рассказывал, что ещё при царе-батюшке была такая гимназическая ещё забава.

— Матвей Матвеевич, если честно, мне показалось, что они мне, как бы это сказать, поклонялись, что ли. Только как-то странно. Вам не кажется?

— Может, очень даже может быть. — Матвей Матвеевич машет на меня рукой, совсем так, как это в его адрес обычно делает Стелла Иосифовна. — Не берите в голову, Алексей…

Он заканчивает с носом, (платок теперь старомодно торчит из нагрудного кармана пиджака) и с хрустом поднимается из-за своего, видавшего виды, стола.

— Алексей, у вас сегодня ещё есть занятия?

— Вроде, нет, — отвечаю я.

— Тогда, сделайте одолжение, отбуксируйте меня до подъезда. Очень, знаете ли, скользко.

Я помогаю ему одеться, накидываю на себя куртку, и мы не спеша выходим из здания. На улице средней колючести мороз, заставляющий вспомнить подмосковные зимы из моего детства, коих в Подмосковье уже давно нет.

Мы идём под ручку, словно влюблённые, по обледенелым тротуарам, обходя низенькие ещё сугробы и раскатанные студентами ледяные дорожки.

— И всё-таки мне интересно, что они хотели сказать своим поведением? — спрашиваю я.

Матвей Матвеевич удивлённо смотрит на меня снизу вверх.

— Вы опять про сегодняшнее?

— Да, вы знаете, из головы не выходит.