Старый гринго - [42]

— Я вернулся, чтобы никто в Мексике больше не повторял моей жизни и не стоял перед таким выбором, перед каким стоял я.

Она представила себе, как посмеялся бы старый гринго, услышав подобное утверждение, но почему ей самой не хотелось смеяться? Почему она уже не раздражалась, как вначале, когда при первой встрече не хотела называть его генералом? Почему же, почему? Она заглянула в свое сердце и обнаружила там страшный жар, но жар углей, горящих без пламени, тихий огонь, огонь самый жгучий и стойкий, таков ли тоже огонь Арройо или это всего лишь — она быстро закрыла глаза, чтобы больше не видеть этих двух скользящих под водой касаток, которыми были глаза Арройо, — всего лишь ее собственный огонь, огонь Гарриет Уинслоу, горящий во спасение ее самой после того, как Арройо его зажег, а не его огонь, нет, у него был только всполох, сам он только высек огонь, который всегда был заточен в ней, в погибшем доме Хелстона, в затаенном лете Лонг-Айленда, а также в ее матери и в ее отце, и в любовнице-негритянке ее отца; огонь, принадлежавший ей и всему, что ей принадлежало, который он хотел считать своим, зажженным его мужской неотразимостью и его яркой театральностью: он вдруг снова представился ей в одной из своих неожиданных поз, нет, совсем не нарочитых: вот — тореро, красующийся на пустой полуночной арене в затхлом запахе убитых животных, а вот — знаменитый тенор в одной из итальянских опер, которые она слушала с матерью в Национальном театре, но здесь — с другой декорацией, с другими костюмами и с парчовыми занавесями — нагой певец, да, почти ребенок, принявший образ самца-мужчины. И Гарриет сделала то, чего никогда не делала в своей жизни; она, как хрупкая, но хищная птица, бросилась на Арройо — если раньше он овладевал ею, теперь она овладеет им; меч, пронзавший ее, был теперь в ее власти; ранее она могла стать жертвой, теперь мог стать он, и Арройо поддавался, но сдаться не захотел, будь ты проклят, жалкий кобель, не желающий взвыть так, как выл с луноликой женщиной, не желающий подчиняться и готовый задушить ее, прежде чем она станет торжествовать победу.

Она отшатнулась с хриплым диким воплем — самым неблагозвучным возгласом в ее жизни (сказала она себе, вспоминая) — и стенала: почему? почему ты такой? почему ты отнимаешь у женщины этот страшный всесильный миг, который всегда оставляешь для себя?

И это Гарриет Уинслоу тоже никогда не могла простить Томасу Арройо.

XVII

Старик шел, глядя прямо перед собой и бормоча что-то из старых рассказов, которые он когда-то написал, жестоких историй времен Гражданской войны в Северной Америке, историй, в которых люди гибнут и выживают, потому что им дано раздробленное сознание, потому что человек с петлей на шее, повешенный под мостом, может умирать и в эти же мгновения видеть свою смерть с другого берега реки; потому что человек может в одно и то же время мечтать о летучем всаднике и убивать собственного отца.

Блуждающее неугомонное сознание рассеивается, как пыльца в весенний день; оно творяще потому, что оно фрагментарно. Но наряду с этим раздробленным осознанием мира один вопрос всегда сопровождает нас в путешествии по жизни: что служит глубинным поводом для любви?

Гарриет шла теперь рядом со старым гринго, но он продолжал бормотать о своем, не заботясь о том — слышит ли, понимает ли она его.

Если это необходимо, наше мозаичное сознание изобретает любовь, порождает ее воображением, побуждает нас верить в нее, но не может без нее жить, потому что в сфере беспредельной разобщенности любовь, даже выдуманная, служит нам мерой наших утрат.

Однако приходит время, когда отказываешься от всякого предлога, и об этом он написал так: «Пора уходить, когда теряешь самую большую ставку, всякую надежду на возможный успех, твердость духа и любовь к игре».

Он видел, как она теперь идет рядом, в ногу с ним, размеренно и нешумно, как ходят гринго вроде него, а не семенит, часто стуча каблуками, как ходят женщины в мире испанских потомков. Он смотрел на эту деятельную и уверенную в себе женщину, элегантную, тридцатилетнюю, и она напоминала ему одновременно и дочь, и жену, когда та была молодой. Она шла совсем рядом, чтобы вместе с ним издали смотреть, как Арройо командовал, метался в тучах пыли, возможно разрушая вчерашние хрупкие построения Гарриет Уинслоу; она шла с ним бок о бок, стараясь наконец понять слова старика.

— Он взял вас как вещь, он хотел утолить свой зверский голод, он взял вас, чтобы погарцевать, потешить свое самолюбие.

— Нет. Не он взял меня. Я взяла его.

Старый гринго остановился и впервые посмотрел на нее в упор, пронизывая взглядом. Его безрадостные глаза, казалось, были под стать его грустным словам. Но глаза не верили словам, глаза действительно пронизывали насквозь.

— Значит, это вы были голодны и одиноки, Гарриет.

Он хотел сказать: тебе незачем было страшиться одиночества; с тех пор как я тебя увидел, ты стала жить другой жизнью, любить, сама того не зная, в каких-то фрагментах моих собственных чувств и моих

собственных мечтаний. Ты даже не посмотрела на себя в зеркальном зале, словно бы вступала в какое-то забытое сновидение, где уже жила и была любима.