Старые мастера - [25]

«Удар копьем» — картина несвязная, с большими пустотами, резкостями, с огромными, несколько произвольными пятнами красок, прекрасными сами по себе, но сомнительными в своих сочетаниях. Два больших красных пятна слишком самостоятельны, плохо поддержаны, поражают своим диссонансом. Богоматерь очень хороша, хотя ее жест и не нов, Христос незначителен, апостол Иоанн очень уродлив — либо сильно попорчен, либо переписан. Как это часто наблюдается у Рубенса и у других мастеров, склонных к живописности и страстным порывам, лучшие места картины — те, которыми воображение захвачено случайно. Такова голова богоматери, таковы два разбойника, корчащиеся на крестах. Удачнее всех, пожалуй, солдат в шлеме и черных доспехах; он спускается с лестницы, приставленной к кресту злого разбойника, и оборачивается, подняв голову. Сочетание лошадей, серой и гнедой, четко выделяющихся на фоне неба, великолепно. И все же мне кажется, что, несмотря на отдельные места высокого достоинства, несмотря на пламенный темперамент и чувствующуюся повсюду руку мастера, произведение это лишено цельности, словно оно было задумано как отдельные фрагменты. Но сами по себе, взятые порознь, эти куски смогли бы дать представление о лучших страницах творчества Рубенса.

«Троица» со своим знаменитым Христом в ракурсе является произведением ранней молодости Рубенса и написана до его путешествия в Италию. Это красивый дебют, но холодный, сухой, вылощенный и бесцветный; он уже содержит в зародыше стиль Рубенса в трактовке форм человеческого тела, его типы лиц и гибкость его руки. Другие качества его выявятся позже. Поэтому, если гравюра с картины и очень напоминает Рубенса, то сама картина еще ничего не говорит о том, чем станет художник через десять лет.

Другая картина Рубенса, очень знаменитая, слишком знаменитая, — «Христос на соломе» — ни силой, ни богатством, ни зрелостью не превосходит «Троицу», хотя и относится к позднейшим годам творчества Рубенса. Она так же гладка, холодна и незначительна. Чувствуется, что художник злоупотребляет легкими, ходячими приемами, в которых нет ничего редкостного и формула которых могла бы быть выражена так: обширный, сероватый легкий слой краски, светлые блестящие тона тела, много ультрамарина в полутенях, избыток киновари в рефлексах, легкая, исполненная в один прием живопись по нетвердому рисунку. Все в целом расплывчато, текуче, размашисто и небрежно. Если Рубенсу при беглом письме не удается достигнуть совершенства, то он вообще не хорош.

Что касается «Неверия апостола Фомы», то я нахожу в своих заметках такое краткое и непочтительное замечание: «Это Рубенс? Какое заблуждение!»

«Воспитание богоматери» самая очаровательная декоративная фантазия, какую где-либо можно видеть. Это маленькое панно, написанное для молельни или жилого помещения, скорее ласкает глаз, чем говорит душе, но оно несравненно по изяществу и нежности, по богатству и мягкости красок. Красивый черный и красивый красный тона, а на лазурном поле, отливающем изменчивыми оттенками перламутра и серебра, — два розовых ангела, словно два цветка. Удалите фигуры св. Анны и св. Иоакима, оставьте только богоматерь с двумя крылатыми фигурами, которые одинаково могли спуститься с Олимпа, как и из рая, и вы увидите один из самых прелестных женских портретов, когда-либо задуманных Рубенсом и возвеличенных им в форме аллегорического портрета, превращенного в алтарный образ.

От «Мадонны с попугаем» веет Италией. Она напоминает Венецию, а по живописной гамме, мощи, по выбору и внутренней природе красок, качеству фона, по узору линий в картине, по размерам и квадратному формату холста — не слишком строгого Пальму. Это прекрасная, но почти безличная картина. Мне почему-то кажется, что ван Дейк должен был бы ею вдохновиться.

Оставляю в стороне «Св. Екатерину», большую картину «Христос на кресте», уменьшенное повторение «Снятия с креста», что в соборе Богоматери. Лучше их оставить без внимания, чтобы с нескрываемым волнением скорее перейти к картине, кажется, лишь отчасти знаменитой, но являющейся, тем не менее, поразительным шедевром. Она делает, пожалуй, наибольшую честь гению Рубенса. Я говорю о «Причащении св. Франциска Ассизского»

Перед вами умирающий человек. Духовник протягивает ему святые дары. Плачущие монахи окружают умирающего, помогают ему и поддерживают его — таково содержание картины. Святой — наг, духовник — в золоченой ризе, слегка оттененной кармином. Оба причетника в белых столах, монахи — в темно-коричневых и сероватых грубошерстных рясах. Мрачное, тесное помещение, красноватый балдахин, клочок голубого неба и в лазурном просвете, как раз над святым, три летающих, словно небесные птицы, розовых ангела, образующих лучезарный и нежный венец. Самые обычные элементы, самые суровые краски, самая строгая гармония — вот облик картины. При первом взгляде на нее вы замечаете лишь обширное полотно, написанное асфальтом в строгом стиле. Здесь все приглушено — только три пятна уже издали резко бросаются в глаза: святой, изможденный и мертвенно бледный, святые дары, к которым он склоняется, и там, наверху, на вершине этого треугольника, столь выразительного в своей нежности, розовый и лазурный просвет в необъятное, улыбка приоткрывшихся небес, в которой, уверяю вас, мы так нуждаемся. Ни пышности, ни украшений, ни неистовства, ни резких телодвижений, ни деланой грации, ни красивых одежд, ничего излишнего и случайного — одна монастырская жизнь в наиболее торжественный ее момент. Перед вами человек в агонии, истощенный годами и аскетической жизнью. Он покидает свое смертное ложе и велит перенести себя к алтарю. Он хочет умереть здесь, приняв святые дары, боится умереть, прежде чем дары коснутся его губ. Он пытается стать на колени, но это ему не удается. Его движения парализованы, предсмертный холод сковал его ноги, руки словно что-то загребают — верный признак близкой смерти. Он весь искривлен, словно вывихнут, и, наверное, сломался бы в суставах, если бы его не поддерживали под мышки. Живут в нем только маленькие глаза, светло-голубые, влажные, лихорадочные, стеклянные, окаймленные красным и расширившиеся в экстазе последних видений, да на посиневших от агонии устах блуждает необыкновенная улыбка, свойственная только умирающим. Это еще более необычная улыбка праведника, который верит, надеется, ждет кончины, устремляется к спасению и смотрит на дары, как смотрел бы на самого бога.