Старые истории - [42]

Таков смысл картины, так понимает ее человек сегодняшнего дня. Так ее и надо понимать.

Но я, так же, как герой грековского произведения, обрабатывавший в молодости землю, вижу в нем нечто большее. Многое говорит мне эта самая «запасная» лошадь. Да, боец понял значение революции, понял, что это его революция. И понял настолько, что взял с собой не одну, а две лошади — для себя и для товарища. Сразу на двух лошадях не поедешь, что второй лошади тебе не видать — в Конной армии, где животные гибли в боях даже чаще, чем люди, — всякому ясно. Для крестьянского склада характера это великая, грандиозная жертва — оторвать от хозяйства и отдать неизвестно кому лошадь. А это значит, что боец отдает революции нечто большее, чем даже собственная жизнь: он отдает свою собственность. И это понял, увидел и показал Греков.

Он был одним из первых советских художников, кто сделал темой своих произведений героическую борьбу революционного народа. Он стал основоположником советской батальной живописи — панорамное искусство Митрофан Борисович считал наиболее доступным и понятным неподготовленному зрителю.

Лично для меня Греков был не просто очень хорошим, симпатичным человеком, с которым столкнула меня судьба. Это был по-настоящему первый человек, который принадлежал к особому миру — миру искусства, первый истинный художник, которого я встретил в своей жизни. И это просто большое везение, что он был крупной, интересной личностью и большим художником.

Да, все бывает когда-то впервые. Жизнь преподает свои уроки, но ведь какие-то знания накоплены веками, собраны в книги, они есть, они хранятся где-то, к ним рвешься всеми силами души, а вместо этого нужно носиться по степи с шашкой наголо, придумывать хитроумные каверзы для людей, каждая из которых направлена на то, чтобы с наибольшей выгодой для себя отнять как можно больше человеческих жизней у врага.

Но и здесь требовались не только опыт, но и специальные знания. Как же я хотел учиться! Всегда. Всему. Талантливую молодежь мы даже снимали с фронта и отправляли в академию. Меня же нельзя было отпустить, я тогда об этом и думать не смел. И в академию имени Михаила Васильевича Фрунзе попал, только когда мне уже подходило к пятидесяти. И подбил еще несколько человек своих командиров, людей, от природы одаренных в военном отношении.

А тут вдруг неожиданно для меня уперся Климент Ефремович, который был наркомом обороны. Не разрешаю, да не разрешаю создать специальную группу. У вас, дескать, государственных обязанностей полон рот, никто их отменять не собирается.

Я клянусь, что мы станем совмещать, а он — ни в какую.

— Пойду к Сталину, — грожу я.

— Давай, иди, — говорит.

Пришлось идти.

Иосиф Виссарионович разрешение дал, но при условии, что занятия в академии не отразятся на службе.

Тут пробился — бац! — новое препятствие. Группа-то наша была необычной, кроме специальных военных дисциплин предполагалось преподавать и общеобразовательные предметы. Педагоги задали нам диктант, чтобы определить уровень грамотности. И определили. Я сделал тринадцать ошибок (ученые люди мне это объяснили якобы моим природным чутьем к языку), кто-то двадцать, а кто и пятьдесят. И дальше ни в какую. Зачем нам срамиться, кричат, все равно толку не будет, а про наши славные дела помнят псы атаманы и помнят польские паны. И впредь, дескать, своей земли не отдадим ни пяди.

Что тут делать? Я билеты купил и всех в цирк притащил.

— Видите, — тычу пальцем, — соратники дорогие, слонов и медведей научили гопака плясать. Не дурее же вы их — и вас выучат.

Трудненько пришлось, но академию мы закончили. Я-то своим разбежаться не дал, чего им поначалу очень хотелось. А потом втянулись.

Однако выдерживали не все. Чапаев, например, в свое время все-таки удрал обратно на фронт: воевать в нашем возрасте оказалось проще, чем учиться.

Про него в академии рассказывали: отвечал он как-то на уроке географии.

— Скажите, где река По? — спрашивает его профессор.

Василий Иванович повздыхал у карты и говорит:

— Ну и где она?

— В Италии, товарищ Чапаев.

— А ответьте мне, товарищ профессор, где протекает река Солонка? — задает Чапаев встречный вопрос.

Профессор глазами похлопал.

— Не знаю, — говорит.

— А это, не в пример По, наша русская речка. Свои родные водные артерии следовало бы знать, товарищ профессор. А на что мне итальянская По? Я не агрессор какой-нибудь, чужие земли завоевывать не собираюсь. Обойдусь и без этого лишнего знания.

И отбыл в свою дивизию.

Отличных ребят выявила гражданская. Какие глубокие, самобытные характеры, какие яркие, неповторимые личности. Такой, как Чапаев, не один ведь был. Жаль только, что один — Фурманов.

Вот, что называется, повезло человеку, я Василия Ивановича имею в виду, что был около него Фурманов. Коммунист кристальный, преданный идее, и в людях разбирался, и о том, что вокруг происходило, правильное представление имел. Позиции его были ясны, помыслы чисты, перспективы виделись ему прекрасными и захватывающе интересными. Живой человек был, вперед умел смотреть.

Это он принес в наши дни, сохранил, обеспечил бессмертие Василию Ивановичу Чапаеву. В его образе слились правда жизни и правда искусства. Потом появился фильм замечательный Васильевых. Мальчишки по пятьдесят раз его смотрели. Он заново родил Чапаева и его славных бойцов, он родил и прекрасного актера Бабочкина.