Стартует мужество - [28]

Мы с Нестеренко уходили в свою зону крутым боевым разворотом и начинали учебный бой. Дрались упорно, тактические приемы рождались здесь же и преследовали одну цель — зайти в хвост самолета «противника». Нестеренко — этот настоящий богатырь — упрямо шел в лобовую атаку и сворачивал лишь в самый последний момент. Сейчас, когда за плечами большой опыт учебных и настоящих боев, я понимаю, что мы случайно не сталкивались в этом хаосе никем и ничем не предусмотренных маневров. Но и теперь я отдаю должное командиру: он делал важное дело, давал нам боевую закалку, прививал смелость и решительность. Не его вина, что не все правильно понимали это доброе начинание.

Выполняя полет с курсантами, мы стали снижаться до бреющего, отступая от учебной программы, то есть начиналось воздушное хулиганство. Мы «атаковали» катера, пилотировали на предельно малых высотах. А однажды мне пришла в голову мысль пролететь в щель, которой начинался ров старого турецкого вала. Закончив пилотаж с курсантом Юзефовичем, я снизился в сторону Азова и от Дона нацелился в гирло рва. На предельной скорости машина понеслась к высокому обрыву. Когда до него осталось не более ста метров, шевельнулась мысль отказаться от своего замысла. Но в следующее мгновение уже промелькнули справа гребень вала, слева — прилепившаяся над рвом белая мазанка.

Это была рискованная, нелепая затея, лихачество. Однако в то время я торжествовал победу, не понимая, что и себя попусту подвергал опасности и подавал дурной пример курсантам.

За такие трюки, если бы узнало начальство, полагалось строгое взыскание. Но обстоятельства сложились так, что о своей проделке мне пришлось самому доложить командиру эскадрильи. Как раз в это время в соседней пилотажной зоне потерпел аварию инструктор Казаков: его самолет вошел в отвесное пикирование и, не подчиняясь управлению, врезался в Дон. Казаков с курсантом спаслись на парашютах, но на их головы пало обвинение в воздушном хулиганстве над Азовом, то есть им приписали то, что сделал я. Тут уж мне ничего не оставалось, как пойти к командиру и чистосердечно признаться, чтобы оправдать товарища.

Сейчас, много лет спустя, вспоминаю все эти «художества» не без стыда. Но, как говорится, из песни слова не выкинешь.

После того случая со мной несколько часов беседовал начальник школы полковник Кутасин, только что заменивший Оковина. Удивляюсь его такту, терпению и человечности.

 — Ты пойми, — говорил он, — что курсант во всем берет пример с инструктора, копирует его, конечно, если его воспитатель пользуется авторитетом. Ты с курсантом летаешь по рвам, какой пример ему подаешь? Полетит он самостоятельно и тоже начнет бравировать. А у него еще ни опыта, ни умения. Погибнет. И ты будешь виноват в его смерти. Стране нужны умелые, дисциплинированные летчики, а не лихачи, которые гробят и себя, и технику.

Я сидел в кабинете начальника подавленный, готовый провалиться сквозь землю. Как-то незаметно полковник вызвал меня на откровенный разговор, стал расспрашивать о семье. Я начал говорить и почувствовал некоторое облегчение. Рассказал, как мой отец служил солдатом в лейб-гвардии, о его необыкновенной физической силе, о том, что воевал он в команде разведчиков и вернулся с германской войны с тремя наградами. В гражданскую он дрался за Советскую власть. Мой дядя — Сергей — плавал матросом на броненосце «Потемкин», а во время революции был активным чекистом в Красноярске. Другой дядя — Иван — воевал в отрядах Лазо и погиб в Забайкалье…

Полковник внимательно слушал меня, а когда я кончил, задумчиво сказал:

 — Люди головы своей не жалели, на смерть шли за Советскую власть, чтобы ты мог в небо взлететь. Не забывай об этом… Летаешь ты уверенно, станешь отличным летчиком. Поработаешь в школе еще год, подтянешься с дисциплинкой — пошлю в строевую часть.

Угадал он мою заветную мечту.

 — Ну что? — бросился ко мне Нестеренко, как только я вернулся в лагерь.

 — Не спрашивай…

 — Взыскание получил?

 — В том-то и дело, что даже не ругал. Он так поговорил со мной, что всю жизнь буду в неоплатном долгу перед ним.

О многом я передумал тогда: о жизни, о своей профессии. Мы подолгу разговаривали с Нестеренко и часто приходили к выводу, что не тем занимаемся. В самом деле, вылетим, пройдем бреющим, разгоним коров по всему Дону, покувыркаемся в зоне — только и всего. Атак по-настоящему не отрабатываем, о тактике группового воздушного боя понятия не имеем. А ведь мы — истребители. Страна в кольце врагов. Гитлер все больше звереет, от него всего ждать можно. Надо готовиться.

 — А у нас из программы обучения исключили высший пилотаж, — возмущался Нестеренко. — Каких же мы истребителей теперь будем выпускать?

Киселев его поддержал.

 — Если считают, что запрет высшего пилотажа сократит аварийность — это самообман, — говорил он. — Наоборот, недостаточная летная подготовка увеличит число происшествий.

В голове не укладывалось, как мы сможем без высшего пилотажа научить будущих истребителей воздушному бою. На что этот бой будет похож?

Мы с Нестеренко, сознавая свою ответственность за подготовку летчиков, уходили из зоны и вопреки запрету продолжали обучать курсантов так, как это требовалось для подготовки их к воздушному бою. Потому, наверное, наши ученики и летали увереннее других. У нас не было ни одного случая поломки самолетов, все курсанты осваивали программу ровно. Исключение составлял лишь Бабура. Высокий крепкий юноша, в прошлом кочегар, он старался изо всех сил, очень хотел стать летчиком. Но все мои попытки научить его летать оказались тщетными. Он израсходовал уже две средние нормы провозных полетов, однако ни взлет, ни посадка у него не получались. А о расчете и говорить не приходилось.