Старший камеры № 75 - [7]

Калугу привели только утром. Интуиция подростка подсказывала ему, что сводить со мной счеты после ночного отсутствия небезопасно. Власть в камерах в основном менялась во время отсутствия кого-либо из камерных королей. Подростки, сами того не осознавая, моделировали государственную власть: отсутствие королей никогда не было для них безопасным после возвращения из крестовых походов.

Впрочем, не только для королей. Что касается тюрьмы, здесь дела обстояли не менее жестоко.

Позже, когда мне пришлось побывать в других камерах, я столкнулся с этим явлением. Приведу один эпизод: в одной из камер, куда меня бросили после камеры малолеток, находился заключенный по фамилии Розембаум, полуеврей, полунемец. Используя свое долгое пребывание в камере, он установил среди взрослых порядки даже более жесткие, чем у малолеток. Пожилых заключенных подвергали избиению металлическими коцами. Отнимались хорошие вещи, золотые коронки насильно снимались раскаленными ложками и обменивались у надзирателей на чай. Розембаум — широкоскулый, с выпученными глазами — у меня сразу же вызвал неприязнь. Он долго выяснял кто я, из какой камеры явился, видно было, что он очень хотел меня уличить, но по тюремному телефону передавали про меня только хорошее.

Так вот, этот самый Розембаум долго собирался в суд. Камерные шефы старались на судебное заседание одеть лучшие вещи, по возможности произвести хорошее впечатление. Для этого отбирались вещи у вновь прибывших в камеру. Розембаум долго отбирал вещи и наконец выбрал подходящее пальто, костюм, обувь. Члены его «семьи», а их было трое, проводили своего шефа в лучшем виде. Через некоторое время после того, как его увели в суд, в камере началось брожение. Здоровенный бородатый мужик по кличке Жан-Маре вспомнил, как Розембаум издевался над его сыном, который ранее сидел в этой камере. Начали всплывать обиды. Заключенные раскопали, что один из приближенных Розембаума сидел за изнасилование, но об этом умолчал. Второй его «семьянин» сидел за растление собственной дочери. В общем, это даже для тюрьмы были подлые статьи. Их тут же начали избивать, сбросили под нары…

Вечером открылась черная дверь, и заявился Розембаум. Он с порога уверенно направился к своей наре.

Кто-то его спросил:

— Сколько дали?

— Ништяк, — небрежно бросил Розембаум, — свой трояк получил.

Но тут перед ним вырос Жан-Маре:

— А теперь, Розембаум, ты от меня получишь, — он схватил ошалелого Розембаума за грудки и здоровенным кулачищем со всего размаха ударил по зубам. Удар был громадной силы. Розембаум кубарем полетел через всю камеру и, обливаясь кровью, грохнулся на пол. Зубов мы больше у него не увидели. Но это было только началом.

Заключенные, которых он тиранил, стали пинать его ногами. Затем по команде Жана-Маре выдвинули на средину камеры длинный стол, повалили на него Розембаума. Жан-Маре сорвал с него штаны и на наших глазах изнасиловал. Заслуженная кара восторжествовала. К вечеру избитый Розембаум подбежал к двери, начал колотить кулаками и головой в дверь, кричать:

— Режут! Убивают! Заберите меня отсюда… Ре-жут!

Заскочили охранники и, как говорится на тюремном жаргоне, выдернули Розембаума из хаты № 38.

На следующий день мы узнали, что его назначили старшим в камеру, где сидели педерасты. Для тюрьмы это было обычным концом обычного насильника. Моя жизнь проходила словно кошмарный сон. Порой реальность была настолько чудовищной, что я сомневался в правильности своих поступков. Ржавое колесо машины правосудия крутилось нехотя, медленно, оставляя обломки и кровь.

Общий язык с большинством малолеток я нашел. То, что я им писал кассационные жалобы, вскоре разнеслось по другим камерам.

Время от времени меня с разрешения администрации по просьбам малолеток выводили в другие камеры, где я изводил бумагу. Никогда ничьи жалобы в тюрьме не разбирались. Редкие случаи пересмотра дел и редчайшие случаи освобождения из тюрьмы происходили только благодаря хлопотам родственников, находящихся вне этой системы.

Вспоминаю один случай, когда камеры посещал прокурор по надзору. Нас, естественно, заранее подготовили, словно мы должны выступать в телепередаче. Открылась черная дверь. Вошел дряхлый казах с испитым лицом, в засаленном прокурорском мундире, с ним — начальник тюрьмы. Началось очередное состязание в показуху между органами юстиции и администрацией тюрьмы. Звучали избитые фразы: «На что жалуетесь?.. Учитесь хорошо?.. Га?.. Что?..» Прокурор в придачу был глухой. Он что-то записывал в свой драный блокнот, не дослушав первого подростка, обращался ко второму. Русский язык поборник закона знал крайне плохо. Говорю совершенно искренне: то, что я увидел, напоминало дрянной спектакль, где участвовали полупьяные актеры. Прокурор еще немного потоптался в камере и исчез в сопровождении охраны. После прокурорского обхода нас повели на прогулку. Обычно прогулка происходила в “каменных мешках” основного внутреннего двора. Дворики по размеру не превышали камеры. Вместо потолка — ряды колючей проволоки и густая решетка. Наверху по трапу разгуливали престарелые, но верные ветераны тюремной охраны.