Старший камеры № 75 - [4]

— Матрос, если он получит сотрясение мозга, тебя сразу же вложат. Зачем тебе еще одна статья за такого тупорылого, как Одесса?

Матросу это показалось существенным доводом. Он бросил книгу на скамейку и флегматично произнес:

— Эй, ты, Одесса, мерин висложопый, книга Зака ударами начинается и ударами кончается.

«Если это было только вступлением, — подумал я, — что же будет дальше?»

— Отгадай, Одесса, загадку, — продолжал Матрос. — Летела стая, совсем большая, сколько было сов?..

Одесса не знал этого идиотского каламбура. Слово «совсем» необходимо было разделить. Получалось «сов семь».

— Один коц заработал, — изрек судья. Прописка продолжалась. — Что отдашь: пайку, майку или кровное тело?

Полагалось ответить: майку, в крайнем случае пайку, но ни в коем случае не кровное тело. Это был намек на согласие к мужеложству.

Одесса оживился. В его хилых мозгах пронеслась мысль отвоевать свой авторитет через доказательство, что он свой парень и ему ничего не жалко.

— Пацаны, я отдаю кровное тело!

В камере воцарилось гробовое молчание.

— Ах, ты, пес паршивый! — к сбитому с толку Одессе подбежал Серый, подросток, который заигрывал с надсмотрщицей. — Ты чё гонишь?! Ты чё гонишь?!

Он подтянулся заброшенными за голову руками на решетке, выгнул тело и выброшенными ногами изо всех сил ударил Одессу в грудь. Тот свалился, затем встал, прикрывая руками самое уязвимое место ниже пояса.

— Еще один коц, Одесса, а ночью поговорим особо, — ухмыльнулся Матрос.

«Прописка» продолжалась. Подростки не знали пощады, как молодые волки. Единственное, чего они боялись в плане ответственности, — это быть брошенными в камеру к педерастам. Но в подобных случаях стражи порядка где-то отсутствовали. Кроме этого, за дверью следил «конь», то есть человек на посылках без лица и воли. Он ладонью прикрывал глазок.

Один из заключенных нарисовал что-то наподобие кошки. К стене подвели Одессу. Загадка, которую ему загадали на этот раз, дословному описанию не подлежит. Смысл ее заключается в следующем: Одессе предложили выбрать — или заниматься онанизмом, или (вторую часть можно привести дословно) “тигра мочить”, то есть бить. Запуганный подросток выбрал второе. Он тыкал кулаком в стену, ничего не понимая и не видя вокруг.

Я спросил: — Сколько он так должен бить?

— Пока кровь на пальцах не покажется, — ответил мне один из заключенных.

Вот она, звериная злоба и ненавистничество друг к другу, которые воспитывает подобная система. Ужас происходящего мало поддается осмыслению, если его воспринимать только через написанные строки.

Наконец из косточек на пальцах Одессы потекла кровь. Все шло по «закону», все успокоились.

— Откуда ты такой ишак взялся, опять не угадал. Ну ладно, кровь потекла, скажу: отгадка очень простая — тебе надо было сказать: «А зачем мне его мочить, ведь он не живой, а нарисованный».

Оказывается, тигр был не живой! Интересно, что бы ответил я или вы, задай вам такую загадку?

Под конец прописки измотанный и частично избитый Одесса был почти готов для больничной койки. Но основного наслаждения подростки ждали от избиения коцами. Одесса проиграл пятнадцать ударов. Подошел «палач» по кличке «Терешок». Беспристрастное помятое лицо, напоминающее перезревший огурец, бугристая кожа. Руки у этого подростка напоминали рычаги. Я понял, какой силы будут удары.

Одесса был в драных спортивных штанах. Это было одно и то же, будь он голым. Одессу положили на скамейку, и Терешок стал отсчитывать удары. Заступиться не было возможным. Могу вас заверить, что в подобном случае заступиться — значит подвергнуть себя пожалуй, самому страшному — со временем оказаться в положении педераста. У меня впереди было три года колонии. Разнеси малолетки по тюрьме весть, что я ущемлял их «права», мне пришлось бы либо кричать по-петушиному на параше, либо совершить преступление уже в рамках настоящего.

Удары были ужасными. После третьего-четвертого удара тонкое трико вспухло от крови. Одесса искусал губы, но все же приглушенные крики вырывались из его уст. Когда экзекуция закончилась, полуживой подросток на животе полез под нару. Эта картина до сих пор стоит у меня перед глазами — я ее никогда не забуду. По этому поводу можно сказать только одно. Будь камера рассчитана на четыре-пять человек, а это для малолетних правонарушителей сделать необходимо, подобное явление не имело бы места. Но администрация тюрем не видит различия между совсем юными людьми, имеющими возможность исправиться, и рецидивистами. Всех меряют под один аршин, тем самым губят тысячи и тысячи людей.

Во второй половине дня, ближе к вечеру, наступило время тюремного телефона, о котором я уже писал. Из каких-то камер нашего корпуса доносились самые разные новости. В основном, это были сведения о тюремных грешниках, в чем-либо виновных по тюремным законам.

Крики затрагивали не только интересы малолеток. Из камер, где сидели взрослые, также поступали различные указания и приказы. Обрывочные крики носили такой характер:

— Хата 75! Хата 75, слышишь меня? — неслось неизвестно откуда.

— Хата 75 на решетке, говори!

— У вас в хате сидит Асмус, есть такой?