Старослободские повести - [7]

В играх с девчонками Варя-Варюха тоже любила быть лекаршей и во всем подражала матери. Она рвала подорожник, траву-мураву, копеечник... — раскладывала и развешивала их на плетне отдельными пучками и объявляла: эта от живота, эта от головы, эта от кашля. Находилась «больная» — и Варя говорила, чем и как надо ее лечить. Она мало выдумывала — больше вспоминала, что говорит в таких случаях мать, и «больные» всегда признавали ее. И взрослая Варвара, уже после смерти матери, тоже, между делом, приносила домой цветы и травы, круглый год эти пучки висели у нее в чулане. Но ей-то было далеко до матери.

Еще любила мать праздники. В церковь ходила редко, обязательно лишь на Велик день — всегда сама носила пасху святить. А праздники все знала наперечет и каждый ждала с какой-то светлой радостью.

На святки, в Васильевы вечера, и сама рассказывала, девкой гадать любила, и им, Варе с подругами, гадание в хате устраивала, подсказывала, что и как надо делать. Гадали по-разному: жгли на перевернутом блюдце скомканную бумагу и по тени пепла на стене старались разгадать судьбу; лили в воду растопленный воск; бегали в полночь к колодцу за водой; бросали через хату валенок: в какую сторону носком ляжет — оттуда и жениха ждать. Укладывались с подругами спать, каждую ночь на новом месте, ложась, приговаривали: «Суженый-ряженый, приходи, наряженный косу расплетать». Только не советовала мать гадать перед зеркалом: страшное это гадание.

К Василь-дню мать холодец из свиной головы варила. «Как же, — скажет, — в Василь-день — свиную голову на стол. Так исстари ведется». И к каждому празднику у нее бутылка припрятана, сама с отцом стопку выпьет. Если под этот день ночь ясная да звездная, скажет довольная: «Ну, девки, ждите лета, ягоды и горох в этом году хорошо уродят».

Под крещение мать ставила мелом крестики на дверях и на окнах, и долго потом оставались они нестертыми.

На Иордань за святой водой тоже почти всегда сама ходила: интересно — со всех деревень народ на речку собирался. А когда единоличниками еще жили, до колхозов, так на Иордань больше на лошадях ездили. Мужики иной раз даже вроде соревнования затевали, кто первый с водой в деревню приедет. Отец как-то рассказывал: «Один раз запоздал я что-то, только еще болотом к Иордани еду, а уж слышу — мужики назад лошадей гонят. Что делать? Тут прорубь недалеко. Я из нее воды в бочонок налил, заехал за кусты и жду. Только первые подводы показались — я тоже как стегану свою лошадь и вперед их на дорогу вылетел. Так первым в деревню и въехал. А ей, — кивал отец на мать, — ей, конечно, не сказал, где воду брал». Мать смеялась: какая разница — вода по всей речке одинаковая; так, только что обычай. А вечером на крещенье она садилась у уличного окна: весь вечер только и слышно: «Теть, как жениха зовут?», «Теть, как невесту зовут?» — И всем, от детишек до невест и женихов, надо отвечать: обычай, он и есть обычай, старые тоже молодыми были, так же бегали по деревне.

Особенно любила Прасковья весенние праздники. На вербное оденется по-праздничному, сходит с бабами в лес, принесет домой вербы и пучок непременно повесит в коровьей закутке. А когда настанет Егорий и пастух в первый раз гонит скотину, мать, как и многие старые люди, этим пучком вербы корову со двора выгонит, до конца деревни проводит стадо, а пучок назад принесет, у коровы в закутке повесит: чтоб, значит, корова все лето здорова была и из стада домой приходила. И когда мать умерла, Варвара тоже не нарушала этот обычай: каждую весну выгоняла корову в первый день выпаса ветками вербы.

В жнитву мать всегда примечала последний связанный сноп, и его не молотили. Мать уносила этот сноп в чулан, где в закроме у них хранился хлеб, пристраивала его в уголке над закромом, и он висел там до нового сева. Так, говорила она, делала бабка Евдокия, мать Прасковьи, так делала и она сама: без лишних разговоров снесет этот аккуратный крепкий снопик в чулан и хранит его там. «Весь век добрые люди так делают», — скажет. Да и после, когда рожь только на огороде сеяли, клочком, наберет пук и там же в чулане повесит, до новой жнитвы висел.

 

...Земля, хлеб, корова. Не помнила Варвара, чтоб мать хоть бы невзначай обмолвилась о них черным словом. Сама гнула спину на этой самой земле, каждая крошка хлеба доставалась трудом и потом, за той же коровой сколько забот... — а относилась к ним, будто была в вечном долгу и перед землей, и перед хлебом, и перед той же коровой. Земле и всему доброму, что растет на ней, она готова была молиться. «Земля-матушка, — скажет, — и носит нас, и кормит, и поит, и одевает. А умрет человек, она его на вечный покой к себе примет. Ты ее любишь, с охотой да добрым словом трудишься на ней — и она тебе добрым платит; а скажи о ней облыжное слово или подумай только — обидится она. Что б мы ни делали — она все знает, что б ни говорили — все она слышит. Плохого человека не полюбит, а за доброго заступится, хоть мы и не знаем об этом. Пословица недаром молвится: «Добра мать до своих детей, а земля-матушка — до всех добрых людей»...

В войну, когда пришла похоронная на отца, мать как-то сразу постарела. И часто стала рассказывать Варваре, как поженились они с ее отцом, как начали жить без своего угла и хозяйствовать без лошади. «Да был у нас с ним мир и лад, работы мы не боялись — вот и встали помаленьку на ноги: и хату поставили, и лошадь купили, и без куска не сидели, и по праздникам выходили не хуже других...»