Старослободские повести - [14]

 

...Тоже вот: какая б, казалось, разница — невесте к жениху в дом идти, или жениху к невесте? А ить сколько разговоров было вокруг: Мишка, такой малый, из такой семьи! — и в зятья. Да и с другой стороны, если подумать: мать Прасковью, девку — и то ее отец с матерью не хотели замуж отдавать: дескать, здоровые руки и в своей семье нужны. А малый — он и подавно нужен, надо ж будет кому-то и отца с матерью в старости кормить.

Правда, с Мишкой тут по-другому получалось. Их трое сыновей в семье, он средний, старший-то был уже женатый и тоже жил с отцом — с матерью, так что у свекра со свекровью и без него было жить кому. К тому же, когда обговаривали их женитьбу, ее отец с матерью и слушать не хотели, когда Осип, Мишкин отец, намекал, что, дескать, «шут его побери» и делить-то им нечего, если Мишку по всем правилам отделять. У нас одна дочь, говорили мать с отцом, хата и хозяйство есть, так что никакого там раздела и затевать нечего: согласен Мишка у нас жить — пусть приходит и живет. Ну, а народ все равно подзуживал: в зятья, мол, Мишка, собрался?

Ее мать с отцом довольны были, что именно с Мишкой у нее дело сладилось. Тут, как это и принято, и на самого жениха смотрели, да и из какой семьи он, какой  п р и р о д ы — тоже не забывали.

Ну, а про Осипа с Матреной кто ж плохое слово мог сказать. Такого степенного человека, как ее свекор, еще поискать надо было. Сам-то свекор был из семьи... бедней, говорили, и некуда. И он, Осип, почти тридцать лет проходил в батраках. И в экономии у барина служил, и на разные другие работы в городе нанимался. И за все время, говорил, ни рюмки не выпил, ни папиросы не выкурил, ни матерным словом не выругался. Потом, когда скопил какие-никакие деньжонки, женился и стал своим хозяйством жить. А когда новая власть стала и дали землю, тут он совсем уже встал на ноги. Двух лошадей хороших имел, двух коров, овец штук по восемь-десять в зиму пускал. Сам работал — это еще поучиться надо было так работать! Многие завидовали ему, а он, бывало, на это и скажет: «Я, милый мой, ни человека не убил, ни чужой земли не забрал, ни былинки на чужом покосе не сорвал. И копейки за свою жизнь ни одной не пропил. А встаю пораньше других и попозже ложусь. Вот оно и получается...» Хозяином был Осип, что и говорить. И работал вроде не торопясь, все вроде как потихоньку — а дело спорилось. Уже совсем вот недавно, после войны — старый, а любо посмотреть, как землю копает: лопату держит прямо, берет понемногу, втыкает на весь штык и потом разрыхлит ее, что она у него как малина мягкая. И как выйдет чуть свет — так дотемна и видишь его на огороде. С другими семьями наравне один пятьдесят соток вскапывал.

...А тогда, как раз за два года до их свадьбы с Мишкой, туго пришлось деду. Или в колхоз вступай, Осип, — или кулачить будем. Кулачить-то, может, их не кулачили б: работников они никогда не держали, это-то свои люди все знали, — ну, а разговор на собрании такой был. И тоже свел он на колхозный двор и обеих лошадей, и одну корову, и часть овец, и весь инвентарь отдал: повозку, плуг, веялку. И сам с семьей записался в колхоз. А Мишка — тот сразу в кузню попросился...

Осип с Матреной тоже были довольны, что Мишка на ней, на Варьке, дочери Прасковьи и Петра, женится. И по двору она им подходила, и собой вроде пришлась, да и Мишка в готовый дом шел — делить ее хату не с кем.

 

...Так и застали они ее тогда одетой по-дорожному. На Петушке, лучшем жеребце, подкатили, в маленьких председательских санях с резными головками. О Петушке, о санях и о выездной сбруе отец позаботился, с вечера самое лучшее все приготовил, а сани Осип с Матреной убрали: мягкого зеленого сена постелили, поверх сена красные шерстяные попоны, а у решетки две красные подушки положили для молодых.

Приехали вчетвером: Мишка, Пашка-гармонист, Андрей, за кучера к ним навязался, и председатель колхоза Егор Иванович. Мишкиным родителям не полагалось пока к ним приходить.

Мать с отцом вышли на улицу будущего зятя встречать.

Мишка был в черном пиджаке нараспашку, шапка набок, и ее подарок — белый шарф — повязал. Вошел в хату — ей только подмигнул, на стол две бутылки поставил.

— А может, передумала? — вслух к ней, а сам, задавала, подмигивает.

— И передумаю! — она ему. — Распишемся с Пашкой — будешь знать!

А Пашка — в кепочке, в пиджачке легком: никаких морозов, черт, не признавал — словно и не слыхал ее слов: голову к гармошке и «До ней» — свое любимое страданье выводит. Любил Пашка это страданье и играл хорошо. Бывало, кого угодно за душу возьмет его игра; да и сам: играет, а на глазах слезы. Пашка был небольшого роста, щуплый, из-под кепки короткую косую челку на лоб выпускал, любил выпить и играл хоть целыми сутками: ни одной свадьбы или гулянки не обходилось без него.

Председатель Егор Иванович тоже как на свой праздник явился: в новом пиджаке, в диагоналевых галифе, сапоги начищены. Разгладил Егор Иванович усы, остановился перед ней, будто смерил веселыми глазами (все уже у Мишки выпили) — и языком прищелкнул: «Хороша!.. Хороша! — сказал. — Меткий глаз у Мишки!.. А ты чего краской залилась? Первого жениха у девок увела — и стыдно стало?»