Старопланинские легенды - [56]

Была у него привычка, хорошо известная односельчанам: каждый вечер, незадолго до захода солнца, в час, который всякому показался бы слишком ранним, Сали Яшар разом прекращал любую работу и закрывал мастерскую. Ученики и подмастерья наскоро умывали перепачканные углем лица и расходились. Никакие увещания, никакие просьбы не могли заставить Сали Яшара задержаться дольше и закончить работу, какой бы срочной она ни была.

— Сделаем, — говорил он. — И завтра будет время, и завтра божий день.

Произносил он это кротким, но твердым голосом, а сам, казалось, был уже где-то далеко, отрешившись от всего, забыв обо всем, погруженный в ту странную задумчивость, которой полны были его глаза, скрытые под густыми бровями. И, накинув что-нибудь на влажные от пота плечи, он спокойно отправлялся домой, немного сгорбившись, задумчиво глядя себе под ноги. А люди, встречая его, почтительно с ним здоровались, удивленно смотрели ему вслед и думали: «Должно быть, горе какое гложет сердце Сали Яшара, и спешит он домой не для того, чтобы отдохнуть, а чтобы остаться наедине с самим собой и своими мыслями.

А в сущности никто так не ощущал сладости отдыха, как Сали Яшар. Вернувшись с работы, он усаживался на скамью у дома, сидел один и глядел в поле. Ему приносили кофе, и он отдыхал, куря цигарку за цигаркой. Усталость приятным ознобом уходила из его тела, и, ни о чем не думая, Сали Яшар радовался тому, что было перед его глазами. На зеленых полянах, наполовину потонувших в тени, наполовину залитых солнцем, паслись овцы; тянулись к селу белые цепочки гусей; жеребята, отделившись от своих табунов, с веселым ржанием, разметав гривы, носились друг за другом. Закатный свет в небе, казалось, опьянял ласточек, и они то проносились у самой земли, то вдруг стрелой взмывали ввысь. Спокойные и важные аисты возвращались к гнездам. Сали Яшар смотрел, как они кормят своих птенцов, как потом отлетают в сторону, пробормотав что-то про себя, и, закинув головы, словно обращаясь к небу и к богу, принимаются громко и торжественно щелкать длинными клювами. В тот же миг из-за потонувших во тьме садов, над которыми мерцала вечерняя звезда, раздавался крик муллы, и Сали Яшар поднимался, чтобы совершить молитву.

Чуть погодя Сали Яшар снова сидел на скамье, дивясь происшедшей вокруг перемене: мрак окутал равнину, и теперь там уже ничего нельзя было различить, а над горизонтом, над разорванной пыльной завесой всплыл месяц — большой и красный, как кусок раскаленного железа. Наставал час, когда Сали Яшар переставал смотреть вдаль и погружался в свои размышления. Правы были люди из Али-Анифе: неотступная мысль мучила Сали Яшара, и каждый вечер в одно и то же время он возвращался к ней.

Дела его шли хорошо. Некогда бедный, простой кузнец, он стал теперь знаменитым мастером, к которому приезжали с заказами из самых отдаленных мест. Работы было хоть отбавляй. Сали Яшар не любил никому отказывать, да и чем больше было работы, чем больше нужно было спешить, тем веселей шло дело. В нем пробуждались неведомые ему самому силы, он загорался, работал со страстью, с увлечением, рука становилась уверенной, глаз — точным, и железо под его молотом неожиданно приобретало такие совершенные формы, какие он не сумел бы ему придать и при самой медленной и кропотливой работе. Именно такой труд был по душе Сали Яшару. И из рук его выходили такие телеги! Просто чудо: легкие, того гляди, сами покатятся, нарядные, красивые, как молодицы, с узорами и красками, сверкавшими точно распустившиеся цветы. Но самое удивительное в этих телегах были звуки, которые они рассыпали на ходу. Казалось, в их железных осях таилась музыка. Как мастерил их Сали Яшар, одному богу известно, но его телеги не громыхали, не дребезжали, подобно другим, а пели по дорогам.

Телеги пели и словно рассказывали о том, что человек может быть очень богат и в то же время очень несчастен. И впрямь, на что было Сали Яшару его богатство? Чересчур поздно оно пришло. На холме, по правую сторону тракта, где телеги, возвращаясь из города, поют свою самую мелодичную песню, лежат в могиле два его сына, два сокола. Высокие, грубо обтесанные камни возвышаются над ними, земля поросла травой, будто никогда не касалась ее лопата, а куст сирени, что зацветает каждую весну, растет там словно с незапамятных времен. «Не могу я передать им мое золото, — думал Сали Яшар, — да и я не возьму его с собой, когда отправлюсь к ним». Темнота ночи скрывала глаза Сали Яшара, и нельзя было различить, что таится в них. Оцепенело смотрел он в землю и думал: лучше бы он был бедняком, но живы были бы два его юнака — они так и стоят перед ним, улыбаясь ему своими синими глазами, румяные, широкоплечие.

И тут Сали Яшар принимался думать о том, что следует ему совершить какое-нибудь большое, доброе, поистине бескорыстное дело, которое доставило бы радость многим людям и пережило многие поколения. Совершить то, что, как он когда-то слышал от мудрых седовласых стариков, называют «себап». И приходил ему тогда на память Мурад-бей из Сырнена, который выстроил знаменитую Каралезскую чешму. Какую чешму и на каком месте! Девятнадцать каменных бассейнов, перед ними мощеная, словно двор в караван-сарае, площадка; три источника, журча, льют холодную, чистую, как слеза, воду. А вокруг — безрадостное, поникшее поле, сухая потрескавшаяся земля да нестерпимая жара, будто в пустыне. Бредут стада, идут люди, стекаются к чешме, а глаза у них горят от духоты и палящего зноя. В обе стороны от чешмы бежит белая дорога, и каждый путник, куда бы он ни шел, сворачивает к чешме, чтобы напиться. И может, редко кто выскажет вслух, но в душе у каждого благодарность богу и хвала тому, кто построил чешму на дороге и чье имя, кажется, вечно шепчут струи трех ключей.