Старомодный муж - [3]

Может, полезно будет заняться каким–нибудь меньшим самопожертвованием, убеждала я себя. Так я хоть что–то заработаю и в то же время опустошу себя, освобожу место для чего–нибудь новенького, чего–нибудь значительного. Дело не в том, что этикет незначителен. Даже самые большие грубияны возмущаются, когда другие им отвратительно грубят. Нет–нет, в этикете даже очень много смысла.

Возможно, придется ездить в командировки, намекнули люди Уинстона и сообщили, что у «Стиля жизни» — договоренность с сетью отелей «Времена года». Какая–то безупречно образованная конторская шестерка припомнила: на одной встрече я упомянула, что гостиничные постели — единственные, где могу засыпать без десяти миллиграммов «эмбиена». И я сказала: ладно, черт с вами.

Ричард ушел на работу. Я проводила его из окна, и когда он дошел до угла, помахала, изобразив маниакальный шимми, чтобы он улыбнулся. Через час собрала свои пожитки и направилась на автобусную остановку на углу Юниверсити–плейс и Девятой — прямо перед бутиком, торгующим бельем для секса. Нравится мне мой район. Я живу в нем уже больше двадцати лет, половина из них — охвостье моего женского одиночества: эта драма разыгрывалась всего в нескольких кварталах от нынешней квартиры. Стоит выйти из дома, и у меня перед глазами друг на друга накладываются куски прошлого и настоящего: безысходные свидания вслепую, по–прежнему женатый экс–любовник, бывшие коллеги по работе и нынешние лавочники, целый выводок соседей, с которыми только здороваешься. Однажды я видела, как мимо на своем «папамобиле» проезжает Папа Римский. Я прожила здесь достаточно долго, чтобы видеть, как мой почтальон поседел до корней волос.

Мимо «Бубличной Боба» на поводке прошествовала стайка детсадовцев. Когда я только переехала в Гринвич–Виллидж, ни улицах не было ни единого младенца, ни единого карапуза. Где же были все эти семьи? В Верхнем Вест–Сайде? Сама я — девчонка пригородная, в город меня пересадило на следующее утро после сексуальной революции. То были дни, когда в постель ложились с первым же, кто отдаленно понравится на вечеринке. Я безнадежно влюблялась и разлюбляла, совершенно не волновалась о последствиях, когда любовь приходила, и скрипела зубами, снова отброшенная к неуверенности, когда она исчезала. А потом без всякого предупреждения появились молодые мамаши. Усыпали все тротуары, как внезапный весенний снежок — бледные, ошарашенные, с припухшими глазами, смело вымазанные помадой, и в рюкзачках у них сидели младенцы. Однако новорожденными выглядели они сами.

Когда к бордюру причалил автобус, я взобралась на борт вместе с троицей специальных автобусных дам — квалифицированных вдов с декоративными брошками и в разумной обуви. В автобусе так цивилизованно. Я уселась у окна и мы пошли напролом по направлению к Юнион–сквер. На Южной Парк–авеню автобус свернул на север и снова начал делать остановки. К тому времени, как мы поползли вверх по Мэдисон–авеню, свободных мест уже не осталось.

Уинстона Уинтера я однажды видела в «Опре». Он объяснял, как спланировать свадьбу, чтобы в нее входили белые голубки, византийские интерьеры, хоры в мантиях и канделябры из лепестков орхидей, выращенных специально для этой цели. Очевидно, каждому среднему американцу нынче требуется свадьба, похожая на церемонию введения Папы Римского в должность, или же точное воспроизведение бракосочетания Селин Дион. В телевизоре Уинстон Уинтер был загорел и жизнерадостен — все зубы у него были белыми, а акцент я узнала не сразу, но потом припомнила по фильмам Мерчанта–Айвори.

Себе я никогда подобной свадьбы даже не воображала. На самом деле — вообще никакой свадьбы представить не могла, даже не видела себя невестой. Мое женское одиночество протекало на сцене крохотной чердачной квартиры, которая часто действительно напоминала прелюдию к свадьбе, но Великий Белый день ни разу не цеплял моего воображения как та развязка, которой я дожидалась. Повесть о моей жизни больше напоминала историю болезни. Со временем я стала одной из тех женщин, для которых вирус влюбленности — с лихорадкой и бредом, за которыми следует типичная чахотка XIX века и продолжительное выздоровление, — был бы потенциально смертелен. В лучшем случае, вирус становился латентным, голову поднимал только на Новый год и доставал меня другими досадными недомоганиями. Я заметила, что некоторые женщины разрабатывают о мужчинах теории, которые если не излечивают, то по–видимому сокращают сроки течения болезни: мужчины — сущие дети, мужчины — эгоисты, мужчины ненадежны. Другие же полагались на талисманы и фольклор — сродни тому, чтобы вешать на шею чеснок: на первое свидание никогда не готовь тарелку сыра; всегда открывай дверь босиком; когда он звонит, всегда отвечай, что ты только что из душа. «Мужчины — они как женщины, только любят жизнь!» — высказалась как–то моя мамочка — несколько неискренне, как мне показалось, поскольку мы обе знали, что вирус хитер настолько, чтобы мимикрировать и под это чувство.

У меня же никаких теорий не было. Для меня мужчины оставались великой загадкой, источником боли и наслаждения. Они восхищали меня как поэты — как ловко они описывают женщину: «тонкая талия», как точно выражаются о ее платье: «такое… зеленоватое». Поскольку слов для невыразимых переживаний не хватало, мужчины были вынуждены их изобретать. «Поскольку в президентах у тебя сейчас никого, то почему президентом не остаться мне, пока ты не выберешь нового?» — сказал мне как–то один возлюбленный, с которым я хотела расстаться. А другой, уже направляясь к двери, обратился к словам из песни, чтобы объяснить, что он «скользит и ускользает прочь» всегда.