Старогрузинские новеллы - [4]

Я наконец вспомнил о сумке и кувшине. Они стояли у окна, причём кувшин клювом отвернулся в угол, будто тоже стыдился оглянуться.

— Водка, — сказал я.

— Так гость от Бога! — сказала она.

Я вдруг вспомнил — наверно, стал приходить в себя — я вдруг вспомнил местную легенду об охотнике и рыжей лесной царице, женщине необыкновенной красоты, встреча с которой обычно ничего хорошего охотнику не предвещает. Она обычно является к охотнику в дом в отсутствие его жены. И горе ему, если он жене об этом проговорится. Хотя если не проговорится, тоже горе. Если проговорится — вскоре же сойдёт с ума. Если не проговорится — эта рыжая красавица замучает его своей любовью.

— Пусть замучает, — подумал я с тем смыслом, что я всё равно теперь не знаю, как жить.

— Если мы не выпьем немного, то заболеем и умрём, — сказала она.

— Вот так же, наверно, начинает и та красавица, — подумал я, но вслух сказал, что у меня есть и закуска, а потом опять перевёл в уме, что я ничего из происходящего не понимаю, — недаром с утра прицепилась к нам непроглядная тьма.

— Но нет ни стола, ни стульев, вообще ничего у тебя нет! — сказала она и поправилась — Хотя нет, вот что у тебя есть!

Она взяла из альбома листок ватмана, постелила на пол, расставила снедь из сумки и преспокойненько, как дома, села рядом, поджав ноги и спрятав их под полой рубахи. На один миг мне лучом блеснула белизна её кожи выше колен. В следующий миг она запахнула разрез и повела над столом маленькой своей ладошкой:

— Угощайтесь!

Я опустился на колени, покорно взял стаканчик. В пустой голове прогудели хвастливые слова тех из моих товарищей, у которых уже было, и, по их словам, начиналось это у них всё примерно так, как сейчас.

— Никогда, то есть только не сейчас, то есть ни за что, то есть ничего не знаю! — сказал я себе, а вслух сказал — Подожди, девушка. Разве можно тебе пить водку?

Обращение «девушка, женщина, парень, мужчина» в грузинском языке не имеют русского официального или уничижительного оттенка и звучат не только естественно, но и ласково.

— Имя моё Маквала, но все зовут меня Мака. Мне шестнадцать лет. И один стаканчик в такую погоду, — она повела стаканчиком за окно, — мне уже можно!

Я вспомнил тётушку Элико, жену Дато. В слякоть она тоже не стеснялась выпить из графинчика, где у неё водка была с лепестками розы.

— Иф! — весело морщилась она при этом.

Я выпил после первого стаканчика ещё три, а она выпила только один. Обоим нам стало легче. То есть мне стало легче, а она и без того, кажется, вела себя свободно. Она вообще выходила храбрее меня. Потихоньку мы разболтались.

— О себе я всё уже рассказала. Расскажи ты о России, о студенческой жизни и своей истории, — по-просила она.

Я начал рассказывать. У меня вышло так, будто Россия — это величайшая экзотическая страна, студенческая жизнь — это величайший экзотический период в жизни человека, а история — это величайшая экзотическая наука.

— Вот в России можно проехать тысячу километров и не встретить ни одной горы! — говорил я, и это выходило экзотикой. — Вот у нас в комнате жил студент, который проспал целый семестр и проснулся только к сессии! — говорил я, и это выходило экзотикой. — Вот древний человек при изготовлении кремнёвого орудия, чтобы только отколоть одну чешуйку, должен был надавить на одно и то же место тысячу раз! — говорил я, и это выходило экзотикой.

Печка наша погасла. Снова её разжигать вдруг нам стало лень. Мы решили, что угли и без того дают хороший жар. Она проверила свою одежду на верёвке, признала её не вполне высохшей. Оба раза, когда она вставала и садилась, я находил себе причину отвернуться. Но это у меня выходило так ловко, что мне удавалось, говоря высоким слогом, лицезреть на миг открывающую её мраморно белые колени полу рубахи. И опять я не мог определить, красивы ли её колени, красива ли она вообще. Я только хотел бесконечного своего испуга перед ней, перед тем притягивающе пугающим, что я увидел, ступив на порог.

— Я знаю одну Маквалу. Она была у дедушки моего Таро! — сказал я.

— Им обоим не было счастья! — сказала она.

— Если счастье — это что-то другое, а не пугающее и притягивающее, которое я постиг сегодня, то мне его совсем не надо, — перевёл я умом, вслух же спросил, когда она уезжает на учёбу.

— Послезавтра, двадцать десятого числа! — сказала она грузинским исчислением, означающим по-русски число «тридцать».

Я признал это невозможным. Мне становилось совсем незачем жить. Я решил сегодня же всё рассказать Жоре, а потом сойти с ума.

— Тсс! — вдруг приложила она пальчик к губам. И я услышал, что дождя нет — лишь по крыше умиротворённо, будто отдыхая от тяжёлой работы, продолжали стучать капли с нависающих веток. Я оглянулся на окно. За ним разливался чистый и яркий день.

— Тсс! — снова сказала она, может быть, полагая, что я встану и пойду на балкон.

И вместе со вторым её «тсс» от изгороди мы услышали Жору.

— Эй, парень, здесь ли ты? — проскрипел он.

— Не откликайся. Может быть, уйдёт! — превратилась она в испуганного оленя, но не растерялась.

Я знал Жору.

— Нет, — сказал я. — Я уведу его. Иначе он обязательно зайдёт.