Старое русло - [56]

В этих вещах я не разбираюсь. Но хорошо знаю и чувствую, что с того момента я сроднился с археологией. В истории с документами Николай Викентьевич видит мою заслугу, так же как и в спасении во время бури ящика с золотом. Так это или не так — дело его, важно вот что: когда документы полностью расшифруют, — какие интересные, еще неведомые нам страницы истории они откроют!

Еще Николай Викентьевич сказал: «Вы, Алибек, были неудачным кладоискателем; верю — будете удачливым археологом».

Напоминание о кладоискательстве пришлось мне не по душе. Но сейчас надо вести этот разговор, как ни тяжело: только я осмелился однажды заикнуться о поисках сокровищ — вы сразу же отвернулись, возненавидев меня.

Вы не бросите письмо, не дочитав, — не правда ли?

Говорят, виноватую голову и меч не сечет. А может быть, голова моя и не так виновата, как подумалось вам?

Много лет я постоянно испытывал горечь и обиду от сознания того, что я сын басмача, проклятого народом. Моя мать перед смертью, должно быть, чувствовала больным сердцем, как тяжело мне придется в жизни, потому и просила не отдавать в семью родичей, а отдать в детдом. Но от этого не стало мне лучше. Среди детдомовских ребят были дети тех, что погибли от руки басмачей.

Я знал от матери, кто мой отец, и скрывал это от своих товарищей, старался дружить с ними. А сердце кровью обливалось…

Но сколько можно скрывать, делать вид, что меня это не касается?.. Кое-кто из взрослых знал, узнали и дети. Немало терпел я обид.

Очень хотелось прослыть верным товарищем, честным человеком. Я мечтал о подвиге. На войну меня не взяли, несмотря на просьбы: нужен был на железной дороге, она работала с огромной нагрузкой.

И вот неожиданно вернулся отец — не обрадовался я этому, хотя знал, что он прощен за прошлое. Странное завещание удивило меня, вызвало любопытство. Потом я долго сидел на берегу Сыр-Дарьи, обдумывая, как поступить.

Я не испытывал корыстолюбия — откуда бы оно во мне? Взять золото, драгоценности, на которых кровь людей, воспользоваться тем, что отнято у родителей моих товарищей по детдому, — нет, этого и в мыслях не было.

Единственное, чего хотелось — никогда не слышать слов: «У него отец был басмач». Теперь-то я лучше знаю, что слишком навязчива была эта мысль и не стоило многие годы так мучиться: я не отвечаю за преступления отца. Но ничего не мог поделать с собой, душа была травмирована и с острой болью реагировала на малейшее проявление недоверия товарищей по работе и учебе.

После долгих раздумий пришло решение — взять сокровища Джунаид-хана и сдать в госбанк, до последней монеты все, что окажется в развалинах возле сухого русла Куван-Дарьи, — пусть их будет на миллион, ка пять, на десять, на сто миллионов рублей. Пусть на эти деньги выстроят хорошие дома для сирот, оставшихся после войны, — с полным их обеспечением!

Как видите, цель была благородная.

А путь к ней? Я скрывал, обманывал… Таким путем вообще ничего хорошего нельзя добиться.

Стоило мне рассказать о сокровищах вашему отцу или Жакупу, как все выяснилось бы: сокровищ давно нет, их взял двадцать пять лет назад отряд краснофлотцев под командованием Н. В. Стольникова и сдал в казну; при этом краснофлотцы спасли жизнь Жакупу, который видел, как басмачи прятали тюки в развалины старого городища, они чуть не убили его.

Надо было мне идти в экспедицию с честным намерением работать — тогда не обрушился бы на мою голову град несчастий, и одно самое тяжелое…

От прожитого не откатываются, оно оставляет следы в душе, их не вычеркнешь, а иные хочется сохранить дольше, до конца жизни, — «все свое ношу с собой», сказал Цицерон, а до него еще кто-то. Из экспедиции я вынес и хорошее. Люди, прежде всего Жакуп и ваш отец, научили меня многому. Теперь я хорошо знаю, чему обязан человек, заслуживший доброе честное имя, — труду вместе со всеми и для всех. Я поражаюсь увлечением вашего отца работой. Думается, что за месяц он не собрался написать домой письма, и в этом нельзя его упрекать. Он целиком погружен в документы хорезмского архива, ночами просиживает над ними. Ему удалось расшифровать строчку на одном из кусков тонкой кожи. Когда он прочел ее, Григорий Петрович стал утверждать, что это из «дневника» Мальги, той самой Малый… Ах, вы не слышали истории, рассказанной Григорием Петровичем, вас тогда не было в палатке; он довольно правдиво рассказал о трагедии Мальги, девушки древнего Хорезма.

«Мы расстались навсегда, не увидимся больше, но он в сердце моем и умрет вместе с ним», — примерно, такой смысл строки.

Если согласиться с Григорием Петровичем, что это «дневник» Мальги, то он относится к Атею, возлюбленному Мальги.

Но не это меня заинтересовало. Мне сразу же вспомнилась строка из стиха, который вы прочли, когда я лежал с забинтованными руками:

«И если полюбил — навек; расстался — навсегда…».

Помню, прочитали вы ее выразительно, с чувством — вероятно, она выражала и ваши мысли.

А я вот думаю: последние два слова строки противоречат первым, тут нет логики…

Мне кажется, что если бы я тогда сумел объяснить все, вы бы так на меня не рассердились. Вы говорили: «И мне и вам еще многое надо узнать в жизни». Что ж время не прошло даром. Теперь вы узнали больше. И опять рассердитесь? Это было бы нехорошо, это уже строптивость.