Старик и ангел - [75]

— И я тебя люблю, — все так же спокойно сказала Таня. — И ничего плохого, значит, не будет. Сейчас позавтракаем, и ты садись работать, теперь уж все равно не уснешь. А я тут тихонько приберусь, полы намою…

Кузнецов, думая об Ольге, ел кашу.

Таня, как обычно, прикусывая от кусочка сыра, пила кофе из своей большой кружки.

— А за что ты меня любишь? — вдруг задал свой вечный глупый вопрос Кузнецов.

— Ни за что, миленький, — как обычно уверенно ответила Таня. — Ты ж моя судьба, я ж тебе говорила. Ешь, не нервничай. Лучше тебя не бывает.

— Я не могу на тебе жениться, — тоскливо, будто не слыша Таню, продолжал Кузнецов, — она мне развода никогда не даст. А что она сама вышла замуж там, во Франции, доказать нельзя…

— И не надо, — Таня поставила кружку на стол. — Потом допью… Не надо ничего доказывать. И жениться на мне не надо. Мне и так хорошо, мне никогда не было так хорошо, правда. Я теперь спокойна, ты ведь моя опора, что бы ни случилось, да?

— Я буду стараться, — сказал Кузнецов, и слезы выступили на его глазах.

— Так да! — Сергей Григорьевич никак не мог привыкнуть к этому ее «так да» и слышал непонятно к чему относящееся «тогда». — Вот и старайся, миленький! Садись работать, успокоишься…

— А ты? — продолжал свое нытье, но уже скорее по привычке, Кузнецов. — Неужели тебе и так хорошо? Ты врешь?

— Чего мне врать-то? — Таня мыла в раковине тарелку из-под его каши и говорила, не оборачиваясь. — Обо мне в жизни никто так не заботился.

— А я разве забочусь? — механически, потому что разговор этот повторялся едва ли не каждый день и каждую ночь, спросил Кузнецов. — Это ты обо мне заботишься…

— Ты сам не замечаешь, что заботишься, — домыв посуду, оставшуюся, надо признать, с вечера, и снова сев за стол, Таня допивала остывший кофе. — Ты обо мне думаешь, вот и заботишься. Ты ж обо мне думаешь, когда работаешь? Ты ж не только из одного интереса, ты ж для нас работаешь? Ты так говорил… Вот. Потому мне и спокойно. Так ни с кем не было.

— Это мне с тобой спокойно, — уныло настаивал Кузнецов, хотя на самом деле настроение его уже сильно улучшилось и звонок Ольги почти забылся. — Ты мой ангел.

— Да, я ангел, — согласилась Таня и в подтверждение своих слов сделала круг по кухне, приподнявшись сантиметров на сорок от пола.

В это время в дверь позвонили.

И профессор Кузнецов Сергей Григорьевич, нисколько не удивившись гостям на рассвете, пошел открывать.

А Таня пошла собирать его вещи — дополнительный свитер, трусы и носки, рубашки и мыло, зубную щетку и майки. Сложив все в сумку, которую отдал Кузнецову золотоволосый немец-постоялец, она вынесла ее в прихожую.

Там стояли полковник Михайлов и капитан Сенин, кровный брат подозреваемого. А на площадке топтались еще трое, в которых, конечно, любой мог узнать тех, что сидели в чебуречной, только теперь они были в форме…

— …шпионаж в пользу иностранного государства, — закончил полковник.

Профессор тут же, с полной готовностью, повернулся к представителям власти спиной и заложил назад руки. Капитан Сенин немедленно защелкнул на них соединенные короткой цепью стальные кольца.

Таня молча смотрела в глаза любимого.

Вопреки своим привычкам, и Кузнецов молчал — в серьезных обстоятельствах он не ныл и вообще, как уже все убедились из предыдущих событий, вел себя твердо. Только губы его почти незаметно вздрагивали, будто он собирался все же что-то сказать.

— Молодец, профессор, — одобрил полковник, — ведешь себя как положено мужику.

— Пацан за базар отвечает, — добавил Сенин с суровой грустью, — пошли, брат.

И вся компания, спотыкаясь на разбитом полу коридора, двинулась к выходу из подъезда, на минуту задержалась, пока старший по званию искал кнопку подъездного замка, — и вывалилась наружу.

Таня пошла в комнату, стала у окна.

Отъезжающие садились в две машины — милицейский фургон и обычную небольшую легковушку — Таня в машинах не разбиралась.

С ревом уехали — и пустой двор снова затих.

А Таня пошла в ванную, напустила воды и пены, легла.

Она не плакала.

Глава двадцать восьмая Продолжение банкета — 2

В длинном коридоре было пусто, но издалека доносились гулкие грубые голоса.

— Лицом к стене! — приказал капитан Сенин и с грохотом открыл дверь.

За дверью была камера на одного — бетонный пол, у буро-кирпичной стены узкая железная кровать со свернутым матрацем — Кузнецов вспомнил больницу.

Но для одного камера была слишком просторной, а посреди нее стоял длинный стол, вернее, два сдвинутых общепитовских стола. За ними сидели Юра, Гена и Толик, алкаши. Столы были накрыты подобающим образом — дешевая водка, убогое пиво в мятых банках, огурцы-помидоры на пожелтевшей, с щербатыми краями тарелке, обломанный с одного конца батон и неестественно розовая колбаса, нарубленная тяжелыми толстыми кусками.

Друзья приветственно зашумели.

Кузнецов оглянулся — конвоиры совершенно изменили облик. Михайлов снял мундир, повесил его на спинку свободного стула и расстегнул резинку форменного галстука, который, удерживаемый заколкой, повис у него на груди. Распахнув до пупа рубашку — форменную же, но без погон, — полковник сел и тяжело вздохнул.

— Какой же сранью приходится заниматься, — сказал он, наливая себе полстакана, — ты прости, Сергей Григорич. Служба, мать бы ее не так…