Старик и ангел - [27]

Свои же бесчисленные вины он не систематизировал, все было и так ясно — кругом хорош. Как сказал ему когда-то давно майор с военной кафедры, «я тебя опишу — с такой характеристикой в тюрьму не примут». А он сам себя мог описать так, что и майору не снилось. Бабник — это шло даже не первым… Пожалуй, хуже всего были совершенно бабья истеричность и отсутствие великодушия — воевал с женою на равных. Знал это за собою, стыдился, но ничего сделать не мог. И успокаивал себя: «Ну, так ведь и достоинств много, могла бы и потерпеть… я же терплю… другие мужья не такое вытворяют… и при этом во всех отношениях ничтожества…» Но, чувствуя постыдность этих аргументов, ненавидел и себя, и ее все сильнее.

И в очередной раз кидался искать замену.

И в очередной раз убеждался в том, что менять нет никакого смысла.

Потому что через неделю, или через месяц, или через год, или даже через несколько лет — было и такое — он замечал, что любовница смотрит на него абсолютно Ольгиными глазами, в упор и без выражения. Это был взгляд, от которого у него возникало чувство, что вот-вот все прорвется, и лицо женщины исказится злобой, бешеной, нестерпимой злобой, и взгляд загорится, а пока он такой… никакой, потому что только ледяное безразличие может до поры сдерживать взрыв. С Ольгой, он уже давно убедился, все именно так и обстояло, этот чужой взгляд предшествовал вспышке, в которой выговаривалось все дурное, что накопилось с предыдущего конфликта, а чаще вспоминались одни и те же, очень давние эпизоды их долгой жизни — те, которые на взгляд Ольги были самыми отвратительными. Но с некоторых пор такое случалось и с другими женщинами — и тогда оказывалось, что и они накопили запас обид.

Так что постепенно все они отдалились, и лучшее, что оставалось в отношениях с некоторыми из них, — привычная взаимная вялая доброжелательность. При своем бездушии и даже бесчувственности Кузнецов был человек добрый, точнее не злой, не было в нем специальной, целеустремленной злости по отношению к другим людям — в сущности, ни к кому. Потому что злость ведь тоже проявление души, а на ее месте, как нам известно, у Кузнецова Сергея Григорьевича была пустота. И вот этой незлости женщинам хватало, чтобы еще некоторое, иногда даже долгое, время принимать участие в его жизни, искренне сочувствовать и помогать в мелких практических надобностях, которых стало особенно много после отъезда во Францию Ольги.

Вот она в его доброту не верила и отношения прервала полностью. Жизнь его теперь интересовала Ольгу лишь постольку (и она этого не скрывала даже от посторонних), поскольку скоро должна была прекратиться, и тогда у Ольги появится бешено дорогая недвижимость в Москве. То, что и она будет уже очень немолода к этому сроку, нисколько ее не смущало. Похоже было, что собственность интересовала m-me Chapoval-Kuznetzoff (ей удалось получить заграничный паспорт на такую, никогда не существовавшую, двойную фамилию: вероятно, среди потомков первой эмигрантской волны это было стильно), так вот, собственность эту m-me интересовала независимо от возможности ею пользоваться. Что-то всплыло из генетического омута…

А с другими женщинами у Сергея Григорьевича, при одинаковом развитии отношений в целом, возникало много странных коллизий, с каждой невероятная по-своему.

Глава десятая Наука о прочности

В пору его самой бурной общественной активности,

когда КВН кипел,

когда клубы самодеятельной песни были свои на каждом потоке, и он входил во все,

когда выпущенная под его редакторством чрезвычайно остроумная и смелая стенгазета, склеенная из ватманов первого формата, висела нескончаемой лентой вдоль всего главного факультетского коридора — в те уже бесконечно далекие и кажущиеся теперь, на взгляд семидесятилетнего человека, совершенно бессмысленными времена возникла Елена.

Она была редактором и, в своем же лице, почти всей редакцией институтской многотиражки «За передовую науку». Кроме нее за передовую науку боролся фотокорреспондент Коля, машинистка Ирочка и корректор Софья Моисеевна. Набирали и печатали газету в поселковой партийной типографии вместе с районкой «Знамя труда» и памятками по технике безопасности. Подписывать полосы в печать вместе с Леной приезжал секретарь институтского парткома, что ее более чем устраивало, потому что иначе она сошла бы с ума от ответственности. А так она жила спокойно и, главное, весело, писала очерки, зарисовки и репортажи, бдительно следя, чтобы если не на странице, то хотя бы на половине страницы не попадалось одинаковых слов — свою работу она считала литературной. Впрочем, и фотограф Коля не любил, когда его называли фотокорреспондентом, а представлялся фотохудожником периодической печати.

Лена, кудрявая шатенка в самосшитом сарафане, вся влажная от ранней весенней жары, в сильно побитых и подкрашенных у сапожника белых босоножках и с подпрыгивающей на груди бляхой из чешского стекла на кожаном шнурке, пришла делать беседу с молодым доцентом и кавээновским гением Сергеем Кузнецовым в рубрику «Встреча с интересным человеком». Вокруг Кузнецова, пока Лена с блокнотом устраивалась у края кафедрального стола и осматривалась среди свалки папок и книг, ходил Коля с мощной зеркалкой «Зенит» и задумчиво смотрел поверх головы объекта. Наконец он быстро нажал на спуск раз десять подряд и со словами «Прошу простить, у меня натура, пока солнце» убежал, едва не свалив целую стопку курсовых углом вытертого добела кожаного кофра.