Старая ветошь - [16]

Вдруг опять вспомнил замызганный по краям карманов халат Олеси, дряблую смятость сухого, пожухлого листа в ямке приоткрытых грудей, обтянутых блёклой тканью. Всё – несвежее, усугубленное кислым запахом пролитого пива. Ясно понял, что она его тоже не любила, ни одного дня, а замуж – чего бы не сходить! Не убудет.

Но почему его так прочно пришпилила булавка предательства?

– И куда канули её многочисленные таланты, надежды, которые подавала?

Он был даже несколько рад, что встретил её именно за этим прилавком, в затрапезном виде, безликую, без возраста. Но не хвалил себя за то, что расстались, а по-прежнему корил за то, что совершил глупость… никчёмная свадьба его гнула в досаде и сейчас. Возможно, поэтому не было злорадства, что вот у него всё хорошо, а она обабилась, расплылась и прозябает в этом сарайчике.

Он поспешно женился тогда. Интуитивно боясь, что будущий ребёнок будет при живом отце – без отца. То есть того, что произошло с ним, хоть и по другой причине, производственной, при внешнем семейном благополучии, но от этого было не легче. И он не мог допустить, чтобы по его вине у ребёнка была неполная, неполноценная семья, и он как-то сразу решил жениться, только много позже поняв, как точно его вычислили и сыграли на этом, рассудив по-мещански – «стерпится-слюбится». Но получилось не так, как думалось, а он прозрел запоздало и впал в гневное ослепление. Благо повод формальный имелся, вот он и рубанул с плеча, потому ещё, что подлость была многократной: во-первых, не было беременности, во-вторых, измена – адюльтЭр, так он саркастически произносил это словцо. Будто крупную соль грыз зубами, ранил десны, они кровянили и болели оттого, что соль попадала на открытое, нежное мясо. А потом в ЗАГСЕ, при всех, как на базаре, ещё и цинично предлагалось начать всё заново, не разводиться, простить, перетерпеть – с кем не бывает, продолжать сосуществовать рядом, но словно бы поставить себя – к стенке, как на расстрел.

Не видя лица, спина к спине, как в палатке на привале. Лишь перекидываясь незначительными фразами, редкими словами. Не слыша, не слушая, не вслушиваясь. Думая при этом лихорадочно о чём-то совсем другом. И одеревенело не чувствовать, не ощущать того, что рядом пульсирует – боль. Ходить в гости, магазины. Куда-то двигаться бесцельно. Улыбаться фальшиво, втайне поджидая и приближая возможность отомстить с другой женщиной. Оживая, или натужно делая вид, что оживаешь в этой порочности, отвлекаясь и спасаясь в блуде, прячась за него и оттуда спокойно созерцая, что же делает женщина, которая живёт с тобой в одной квартире, двигается, что-то говорит, спит где-то рядом. Не терзаться угрызениями, а со временем, попривыкнув к такому ходу вещей, уже и не задумываться о пропасти между ними. Огромной, разрастающейся, всё более отдаляющей их друг от друга. Как весенние, отплывающие в разные стороны льдины. Ругаться обидными, злыми и хлёсткими словами, не щадя друг друга. Сладострастно злорадствуя в душе и втайне радуясь, что были другие женщины. Вот тебе – за то, что ты, такая дрянь, захомутала меня, наивного, хищница коварная. И однажды не выдержать, начать, отбросив приличия и стыд, откровенно оскорблять таким «причастием» бесовским, припоминая её измены, укоряя ими, словно оправдываясь за свои мерзости, и на последнем пределе – едва сдерживаясь, чтобы не схватить нож, пытаясь оправдать свою гнусность, как неизбежную расплату за её коварство, и ослепнув от нестерпимого желания взять грех на душу и разом остановить это безумие.

И укорачивать такую короткую жизнь ей, возненавидев себя, уродца с усохшим, морщинистым и пустым мешком… бурдюком сердца и увеличенным жёлчным пузырём, неестественно перекошенного и жалкого мужичонку – даже в собственных глазах, мысленно, со стороны.

Во имя этого стоило не уходить?

В бессвязной бредятине пьяного наркоза он даже допускал, что Олеся и не смогла бы забеременеть от него по причине нелюбви. Какой-то мудрый ген противился. Хотя и жили они, не оберегаясь. Не хотел, выгибался, круглился напористо, непробиваемо этот упорный ген. Ведь не телят решили завести, свинку, кота – человека. А она, должно быть, испугалась, поэтому и затащила в кровать другого, чтобы предъявить потом чужого, бастарда, как ребёнка Алексея, чтобы и внешне всё выглядело пристойно, и его при себе удержать, из простой бабьей, собственнической логики.

Мысль эта его держала в напряжённом поле ненависти, присутствовала почти всегда, временами очень угнетала и мучила, пока вторая жена не принесла «благую весть» о беременности.

Только тогда он успокоился, повеселел, сразу же, ещё заочно, не видя, полюбил будущего человечка. А дочь словно бы почувствовала его нетерпение и родилась раньше запланированного срока на целых десять дней. Преображая у них на глазах всё и вся вокруг, прежде всего их самих, потому что вместе с ней родилась надежда на искреннее, ясное, доброе будущее, понятное и тёплое от светлой радости, связанной с её появлением, и в этой беззащитной, полной доверчивости столько искреннего, настоящего, привлекательного. И нет ничего сильнее, чем это извечное людское стремление хотя бы прикоснуться таинств, вновь пойти, и вполне возможно – дойти, и внове почувствовать, как чудо, небывалый подъём духа от простой мысли, что с ними ЭТО произошло, по великой любви, чтобы стала она ещё большей любовью от этого.