Старая тетрадь - [10]

Если бы он сам, Йенсен, сыграл такого дурака, всю жизнь совесть не дала бы ему покоя!..

Он в последний раз глянул на расписку, делавшую его на четыре зимы богаче, чем он был, и стал ее бережно складывать. Пришлось для этого сбросить рукавицу. Мороз сразу прихватил пальцы. Йенсен подышал на них, чтобы вернуть им гибкость, но дыхание оседало инеем на меховом рукаве, а пальцам делалось еще холоднее. Пришлось сунуть руку за пазуху. Под мышкой стало сразу холодно, несмотря на фланель рубашки, зато пальцы отошли. Он поспешно сложил расписку и спрятал в нагрудный карман.

— Где твоя веревка?! — крикнул снизу Свэн.

— Сейчас… Не торопись, — ответил Йенсен со своего места, не показываясь над трещиной. Он не спешил распутать моток. Веревка лежала у него на коленях. Он оперся на нее локтем и подпер подбородок так, что рыжая борода торчала прямо вперед. Она быстро поседела от оседающего на ней дыхания.

Йенсен сидел неподвижно, не замечая усилившегося скулежа собак.Он думал о том, достаточно ли полученной от Свэна расписки, чтобы люди поверили в их сделку? Ведь растяпа Яльмар наверняка начнет ныть, что у него вынудили эту расписку. Чего доброго он еще пожалуется губернатору. Начнется глупейшая судебная канитель с признанием действительности или недействительности такой сделки. А кто их знает, этих судей? С материковых крыс станется: распустят слюни и скажут, что Йенсен не должен был принуждать Свэна к подобной расписке. Прошли времена, когда охотники решали споры собственным судом мужчин. Теперь в ход пошли законы и всяческое крючкотворство. Тут можно ждать любой пакости…

И что же, что следует из этого?..

А прежде всего то, что Свэн не должен иметь возможности оспаривать эту вполне справедливую сделку.

С этой мыслью Йенсен подошел к краю трещины.

— Послушай, Яльмар, — сказал он насколько мог дружески, — ты должен дать мне слово, что не станешь оспаривать эту расписку.

Сквозь донесшееся снизу всхлипывание Йенсен едва разобрал:

— Ты человек или нет?.. Дай веревку.

«Ишь хитрец, — подумал Йенсен, — ответа ведь не дал». И он крикнул:

— Ты меня не проведешь! Я должен знать, что ты не станешь хитрить, когда я тебя вытащу.

Ответом ему был плач утратившего власть над собой Свэна.

Йенсен в раздумье постоял над пропастью. Ведь если этот недотепа распустил нюни и хитрит уже сейчас, когда его жизнь в его, Йенсена, руках, то стоит ему почувствовать себя в безопасности…

— Не валяй дурака, Яльмар, — крикнул Йенсен. — Скажи только, что ты обещаешь быть честным.

Рыдание внизу прекратилось.

Казалось, Яльмар не слышал того, что говорил Кнут, и видел только его глаза. Он приподнялся на руках, и из его перекошенного рта вырвался нечленораздельный крик.

— Ты… ты… — это было единственным, что разобрал Иенсен.

Свэн вскинул кулак, чтобы погрозить Йенсену. Испуганные этим движением собаки Свэна метнулись и соскользнули с уступа. Грохотом, гулом и воплями преисподней брызнула ледяная пропасть в лицо Йенсена. Почва поползла у него из-под ног. С шевелящимися от животного ужаса волосами он бросился прочь от трещины.

Прочь! Прочь!.. Как можно дальше!

Уже сидя в избушке, он ясно представил себе, как, увлекаемые собаками, скользнули в пропасть и сани. А за санями… Да, конечно, за санями и Яльмар…

Йенсен долго сидел, тупо глядя на крошечный огонек пятилинейной лампочки, и думал о том, что теперь будет. Ведь если судьи скажут, что он должен был сначала вытащить Свэна, а потом уже торговаться…

Глупости! Никто не имеет права требовать чего-либо, пока не сговорились о цене!..

И все-таки…

Записная книжка Свэна лежала открытой на странице, где начиналась запись добытых мехов. Но Йенсен не смотрел на эту запись. Его взгляд был по-прежнему устремлен на мигающий язычок лампы, в которой догорали последние капли керосина. Перед Йенсеном стояла недопитая бутылка спирта; рядом — закопченный до черноты чайник с растопленным снегом и пустая кружка. Казалось, Йенсен забыл даже о намерении хлебнуть разбавленного спирта, чтобы хорошенько уснуть и не слышать раздававшегося за стенами избушки воя собак.

4

Погруженный в зимний полусон, Нью-Олесунд казался мрачным, совсем нежилым. Только в стороне шахты изредка грохотали пробегающие на высокой эстакаде вагонетки с углем. Впрочем, шум от порожняка был еще больше. Но вагонеток было так мало, они катились так редко, что, в общем, это почти не нарушало царившей в поселке тишины. Домики шахтеров на краю поселка темнели толевыми стенами по сторонам глубоких снежных траншей — улиц. По одной из таких траншей, поскрипывая полозьями, двигались двое тяжело груженных саней. Йенсен правил собаками, направляя их к высокому дому, стоящему немного на отшибе, в стороне бухты, там, где было совсем тихо, так как туда не долетали даже грохот вагонеток и свисток паровозика-кукушки.

Добежав до дома, Йенсен уложил собак и привязал вожака. Старательно отряхнул налипший на ноги снег и взошел на высокое крыльцо. Из отворенной двери на улицу упала полоска яркого света.

— Господин губернатор дома? — почтительно спросил Йенсен, держа шапку в руках.

Его впустили в дом, и дверь затворилась. Исчезла падавшая на снег полоска света.