Старая скворечня - [18]

Сыновья посмеялись, не очень-то веря рассказу отца.

— Ну, вы сидите, а мне рассиживаться некогда. — Егор затоптал окурок, поднялся со скамьи. — Надо травы корове подбросить да поросенку корм дать. А то хозяйка, знать, с посудой завозилась, позабыла.

— Посиди, пап! — сказал старший, Иван. — Теперь ведь до отпуска не увидимся.

— А в воскресенье-то или не приедете?

— Нет. План будем штурмовать. Май — трудный месяц: сплошные праздники. А план остается планом. Так что к концу месяца волей-неволей приходится объявлять аврал.

— Хе-хе! — посмеялся Егор. — Значит, и у вас бывает такое: день год кормит?

— А-а! — заулыбался Иван, вспомнив разговор за столом. — И у нас случается. Только день у нас не год кормит, а месяц.

— Так, так. В месяце — штурмовая неделя, — с подковыркой сказал Егор, — в каждом квартале, считай, три. А годовой план, само собой, штурмуется в последний квартал.

— Это только у них, у строителей, — заметил Анатолий. — У нас на заводе все по-другому. У нас железный график.

Слушая сыновей, Егор качал головой. Улыбка не сходила с его лица.

— У вас крыша над головой. А у нас — то снег, то дождь. Стихия, то да се, — одним словом, природа. Мы накрепко с нею связаны. А кто против природы, тот все равно что против матери.

Егор не договорил что-то очень важное. Или слова такого важного не мог вдруг отыскать, или решил почему-то, что сыновья все равно не поймут его, — только махнул рукой и не спеша, приседая на короткую ногу, пошел к навесу, где висела коса.

— И не надоела вам с матерью эта суета: корова, поросенок, куры? — спросил Иван; он тоже бросил окурок в траву, но ему лень было протянуть ногу, чтобы загасить его, и окурок продолжал дымить.

Егор приостановился, сказал без видимого снисхождения, с достоинством:

— Так, а если б даже и надоело, куда ж ты от этой планиды убежишь?

— Вот Наташу выдадим замуж — заберу вас к себе, — сказал Иван. — К ноябрьским обещают новую квартиру. Отведу вам с матерью комнату: живите на здоровье! Поел — и сиди себе весь день: хочешь, телик смотри, хочешь, по радио симфонии слушай.

— Получишь квартиру, — заметил отец, — заведешь жену и детей.

— С детьми подождем малость.

— Мы все так говорим до поры до времени.

— В город, в город, отец! — поддержал брата Анатолий.

— Город не по мне. Слишком тяжело с моей больной ногой в ваши хоромы подниматься.

— А лифт? Нажал кнопку — фюить! — как вот этот скворец: мигом на пятнадцатый этаж! — Подвыпив, Иван хоть на словах хотел сделать отцу приятное, — А для разъездов по городу мы тебе мотоколяску выхлопочем.

— Зачем мне ваша тарахтелка? Слава богу, у меня есть коляска. — Егор кивнул на видневшийся из-за плетня трактор. — Завещал: помру — так чтоб на нем и на кладбище отвезли. А то мужиков в селе мало, на руках нести некому.

Под навесом, где он плотничал и где находился весь его инструмент, висела коса. Егор снял ее с костыля, уткнул носом в порожек, поточил и, не вскидывая косу на плечо, пошел на зады. За банькой, у самого забора, был крохотный лужок. Сюда нередко подступала полая вода, поэтому тут раньше, чем в других местах, дружно высыпал пырей.

Егор пошел накосить корове травы, а сыновья посидели еще на скамье — четверть часа, не больше. Потом они встали, потянулись, сладко зевая, и направились в избу.

День клонился к вечеру. Где-то на деревне пиликала гармошка; ей подпевали девичьи голоса; и теплый, шалый ветер с реки доносил крики чаек и звон лодочных моторов.

Вскоре сыновья вновь показались на крыльце. Они постояли, поджидая мать и сестру, которые собирались проводить их до автобусной остановки.

Пробираясь меж кустов смородины, от баньки, с задов, шел отец. Чтобы не зацепить полотном за кусты, он приподнял окосье повыше. За спиной у него топорщилась вязанка свежескошенной травы. Повесив косу, Егор высыпал траву в кошелку с овсяной соломой и только тогда подошел к сыновьям.

— Собрались?

— Пора.

— Ну, счастливо бывать!

Егор по очереди обнял сыновей, поцеловал. Меж ленточек медалей, с левой стороны груди, запутавшись, повис жирный, еще не зацветший одуванчик. Егор не видел прицепившейся к медали травы; Иван протянул руку, снял.

Дарья стояла в дверях, повязывала платок.

— Ой! Косу-то я так и не успела заплести! — Наташа торопливо сбежала по ступенькам крыльца. Платье на ней — новое, тонкой шерсти; каштановые волосы, как у модной актрисы из заграничного фильма, распущены по плечам.

Любуясь дочерью, Егор подумал: «А, и ты такая же птаха, как и сыновья! Тоже вот-вот из дому упорхнешь». Хотел было удержаться, но не утерпел, сказал вслух:

— Ну вот, Наташа, через год-другой и тебя, глядишь, так же будем провожать.

— Что ты, папа! — Наташа тряхнула головой, убирая за спину распущенные волосы. — Я из нашего Залужья никуда не уеду. Кто ж тебе будет насаживать наживу на подпуска?

Сыновья засмеялись, засмеялась и Наташа. Молодежь, счастливая, хорошо одетая, пошагала вдоль улицы. Впереди Иван: в джемпере, модных туфлях, стройный, красивый, узенькие брюки наглажены в струнку; следом за старшим — Анатолий и Наташа. Едва успевая за детьми, сзади семенила Дарья.

Шествие замыкал Полкан.

Егор и Барсик стояли у калитки и смотрели им вслед.