Старая скворечня - [14]

Скворец любит подбирать добычу сразу же из-под лемеха. Из-под лемеха земля такая теплая, и рассыпается она, как воробьиный пух, который он выбрасывает на ветер из скворечни. А главное — вывернутые лемехом черви не успевают уползти. Искать их не составляет никакого труда, лишь успевай подбирать.

И скворец спешил. Уж на что он живой по натуре, любил и попеть и порезвиться, но когда наступал час еды, редко отвлекался: не пел, не щелкал, не оглядывался лишний раз, а только работал и работал клювом. Иногда краем глаза Ворчун посматривал на хозяина. Сидя вполоборота, Егор поглядывал назад, на плуг, на скачущую за ним стаю птиц. Управляясь с машиной одной рукой, он снимал другой рукой с головы картуз и махал им, словно говоря: работайте, работайте, друзья!

Егор был радостен в эту минуту и оживлен. Загорелое, успевшее обветрить лицо его светилось улыбкой; он не чувствовал ни жажды, которая томила его, ни усталости, ни пыли, поднимаемой колесами и лемехами и мешающей дышать ему; он не слышал ни гула мотора, ни крика птиц — каркающих, поющих, дерущихся; казалось, все это было едино: и ревущая машина, и птичья свита, — и все это в каком-то радостном порыве, окутанное серым облаком пыли, движется по полю, вдали от села.

И так час и другой.

Иногда Егор останавливал трактор возле дороги или у дальнего перелеска, в который упирались поля, и, спустившись по лесенке на землю, доставал кисет и свертывал самокрутку. Закурив, он прохаживался возле горячей машины, подрагивающей на малых оборотах; затем шел на опушку леска и, бросив на траву ватник, ложился отдохнуть. Он ложился навзничь, закинув ногу на ногу; и не курил даже, а лежал неподвижно; и солнце слепило ему глаза, и он щурился, смежая веки; и на усталом лице его, изрезанном глубокими морщинами, — покой и блаженство.

Пока Егор отдыхал, птичья свора, следовавшая за плугом, на какое-то время разлеталась. Жирные вороны, нехотя поднявшись с земли, улетали на другой конец поля, поближе к селу. Облепив кладбищенские ракиты, они чистили клювы или дрались, сводя счеты за обиду в меже; грачи спешили проведать своих птенцов; и только скворец никуда не улетал. Ворчун садился на вершину березы, в тени которой отдыхал Егор, и начинал петь, стараясь щелканьем своим и свистом порадовать хозяина.

Но Егор не замечал, не слышал пенья — его мысли были далеко-далеко…

11

Он думал о сыновьях.

Почему они выросли такими эгоистами? Почему они не любят то, что дорого ему? Егор прикидывал и так и этак — и не находил объяснения их житейской линии. Нельзя сказать, что сыновья выросли, как принято говорить, без его отцовского влияния. Правда, самое раннее детство, трудное, полуголодное военное детство, ребята прожили без него. Но они были совсем маленькими, когда он вернулся. «Неужели все закладывается в человеке в самые ранние годы?» — думал теперь Егор.

Он не мог пожаловаться на судьбу. В войну ему повезло: он служил в отдельном гаубичном полку — возил на тракторе пушку. Всего, конечно, довелось хлебнуть: и в окружение попадал, и ранен был не раз, но все равно службу в гаубичном полку не сравнить со службой в разведке или в стрелковой роте. Пушки, которые он возил, — дальнобойные, их ближе пяти километров к передовой не ставили.

Последний раз Егор был ранен в Познани. Весь февраль сорок пятого года их дивизия штурмовала эту крепость. Вся армия пошла на Берлин, а их дивизия вместе с другими частями под Познанью застряла. Сколько снарядов они выпустили, стараясь выкурить фашистов из крепости, — и счесть невозможно. Зарылись в землю немцы — и ни в какую! Там, под землей, у них госпитали, казематы, батареи в специальных укрытиях.

Егор был ранен осколком снаряда. Ранение тяжелое, в голень. Врачи грозились ампутировать ногу, но Егор не давался. «Какой же из меня тракторист без ноги-то!» — умолял он.

Егор провалялся в госпитале все лето. Кому на роду было написано живым с войны той вернуться, уже возвратились домой, а Егор Краюхин все еще долечивался. Он вернулся домой только в сентябре. Стояли последние дни бабьего лета. Со станции до родного села его подвез какой-то незнакомый малый— шофер.

Хоть и на костылях Егор домой вернулся, однако от околицы села, где выбрался из машины, и до избы своей шел, как говорится, земли под собой не чуя. Возле избы остановился, чтобы перевести дух. Приподняв щеколду, толкнул калитку. Она скрипнула и отворилась. Стуча костылями по утрамбованной дорожке, Егор подошел к крыльцу. Дверь в сенцы была закрыта — наметка наброшена, а вместо замка вставлена палочка. Так закрывали, когда бросали избу ненадолго, уходя к соседям или в огород.

Егор заглянул на зады и увидел Дарью.

Жена копала картошку. Ей помогали ребята. Иван выкапывал лопатой клубни, а меньшой вместе с матерью выбирал их из земли. И хотя Дарья писала ему и Егор знал, что старший, Иван, с осени пошел во второй класс, однако он никак не мог представить себе, что дети его так выросли. Он ушел на войну, когда старшему, Ивану, едва исполнилось четыре года, а меньшому, Толику, не было и двух лет. Теперь же лопатой орудовал длиннорукий подросток; рукава латанного разноцветными заплатами ватника подвернуты; его, Егоров, картуз, который он носил, когда был парнем и ухаживал за Дарьей, лихо сдвинут на затылок. Иван легко ударял ногой по закрайке лопаты, выворачивая комья земли. Толик хватал побуревшую ботву, отбрасывал ее в сторону и, нагнувшись, споро и сноровисто принимался выбирать клубни. Дарья помогала ему.