Старая шкатулка - [24]

– Догадываюсь… Из-за Ганиева, врача… – сказал я.

– Точно, – подтвердила Мария Гавриловна. – Каким-то путем он узнал о драгоценностях. Ната видела, как он тянет к ним руки. Принесла их мне на временное хранение, но так, чтобы об этом никто не знал, и Ганиев в том числе. На беду об этих драгоценностях узнала Полина, она даже примерила их. Когда Ната поняла, что и Полине известно о драгоценностях, она вообразила бог знает что и забрала их обратно. Вот и весь сказ. – Мария Гавриловна умолкла и вновь вытерла лицо платком.

– Почему обо всем этом раньше не рассказали, Мария Гавриловна? – чуть не простонал я.

– Не казните меня. У меня, как говорит внук, позднее зажигание… Да и что бы вам дал мой рассказ? Я же не знала, как не знаю и теперь, кто убил Нату!

– Как вы думаете, Мария Гавриловна, после вас не давала она на хранение драгоценности кому-нибудь?

– Не знаю… При той, последней, встрече Ната в присутствии своего соседа ясно дала понять, что драгоценности хранит в надежном месте. Это и Борис Исаакович должен подтвердить. А вот хранились ли драгоценности у нее самой или у кого-нибудь еще, не знаю.

– Раньше вы знали Бориса Исааковича?

– Нет. Вот тогда и узнала, кто он такой и как его зовут. В прежние годы изредка захаживала к ней, но соседа не видела, да и вообще не ведала о его существовании.

Лишь сейчас я заметил, что передо мной лежит надкушенное яблоко…

Дорфман на этот раз был какой-то притихший. От Марии Гавриловны я заехал за ним и привез в прокуратуру.

– Разве вы не все выяснили у меня за те два раза? – спросил он, напоминая о прежних наших встречах, и его печальные глаза остановились на мне.

– Должен вас разочаровать, Борис Исаакович. – Я зашелестел бумагами, перелистывая уголовное дело. – Во время нашей первой встречи ничего не упустили?

– Я сказал даже больше того, что знал, – с обидой произнес он. – По крайней мере, ответил на все ваши вопросы, а их было много… В ту ночь даже плохо спал.

– Из-за моих вопросов?

– В основном, да.

– Были ли другие причины вашей бессонницы?

– Да. Я вновь вспомнил убиенную мадам и в который раз подумал об абсурдности бытия, о бренности всего сущего… Конец ждет каждого, но никто не ведает, когда и как он наступит… Вы знаете, – он прищурился, – в детстве казалось, что я буду бессмертен… Смешно, правда?

– Платон говорил о бессмертии души, а тело – это просто оболочка. – Философ из меня не ахти, и эти слова я произнес, думая лишь над тем, к чему выйдет наш разговор.

– Ерунда все это, – тотчас с готовностью отозвался Дорфман. – Все покроется прахом – тело, душа и прочее… Помните у Державина:

Река времен в своем стремленьи

Уносит все дела людей

И топит в пропасти забвенья

Народы, царства и царей…

Я заметил, что, если бы не картавость, у него хорошая дикция.

– Пропасть забвенья не всегда глубока, Борис Исаакович. Иногда находят даже то, что лежит на самом ее дне, – вздохнул я и добавил: – Разумеется, когда возникает необходимость в этом.

– Вы – оптимист, как вижу.

– Молодость тому виной, – улыбнулся я. – Да и профессия такая: поневоле должен воскрешать в памяти людей те события, которые они на самом деле забыли или, по тем или иным причинам, стараются предать забвению.

– И каковы успехи? – спросил он медленно.

– Пока не жалуюсь. Некоторые за это меня хвалят, другие… хулят. Как вы тогда выразились, Борис Исаакович, а? – Я снова улыбнулся. – «Сосуд моей памяти пуст, молодой человек, и ничего в нем нет, до самого донышка!»

– Ого! Вы это запомнили? – удивленно спросил он. – Мне льстит. Впервые слышу, чтобы меня цитировали.

– Занес в кладовую памяти ваш афоризм, – не меняя тона, произнес я. – Но – отвлекся. Хотел сказать, что не все еще вычерпал из сосуда вашей памяти. Видать, он глубок и хранит немало тайн.

Дорфман уже весело улыбался, и печаль в его глазах исчезла.

– Опять вы мне льстите.

– Ничуть. А теперь будьте добры ответить на вопросы, которые сейчас сформулирую. Значит, так: посещала ли Лозинскую за два-три месяца до ее убийства одна женщина? Если да, то присутствовалили вы при этой встрече и о чем шел разговор? Почему не сказали об этом во время нашей первой встречи? – выпалил я одним духом.

– Вы обрушили на меня шквал вопросов, дайте хоть опомниться, – взмолился Дорфман, но я заметил, что он ничуть не обескуражен.

– Тайм-аута не будет, Борис Исаакович, – сказал я, на этот раз сухо. – Итак, жду…

– Я не сказал об этом на первом допросе потому, – медленно и с расстановкой произнес Дорфман, – что ни на какой встрече между мадам и некой женщиной не присутствовал, никакого разговора не слыхал и… больше ничего не знаю, – развел он руками.

– Это – окончательно и бесповоротно?

– Да. Мне нечего добавить, все сказал. – Дорфман вольно откинулся на стуле.

– Тогда у меня есть такое оружие, как очная ставка, – произнес я устало.

– Думаете, это развяжет мне язык?

– Надежды, конечно, мало, но я приду к окончательному выводу, что вы лжете. Извините, последнее слово эвфемизмом заменить не могу.

– Или не хотите?

– Да, не хочу, как вам не хочется говорить правду. – Я по барабанил пальцами по столу и докончил: – Ведите себя разумно, чтобы тень подозрения не пала и на вас.