Старая пчелиная царица пускается в полет - [2]

В детстве они с Гадоном были закадычными друзьями. Он помнил, например, как они вместе ловили на удочку улейных ящериц – злейших врагов пчел. Дело нешуточное. Нужно было насадить на крючок кузнечика, хорошенько спрятаться и ждать. Он держал удочку, а Гадон, засев напротив, подавал ему знак, когда ящерица начинала примериваться к добыче. Пчелы и сами легко расправлялись с агрессором – убивали его и бальзамировали, чтобы не разлагался в улье. Но в то лето казалось, что ящерицы размножаются с невиданной скоростью, порождая огромное ненасытное войско. Чемин с Гадоном поймали целых две дюжины. Протянули им через глаза проволоку и гордо носили на шее, словно богатый трофей. Кожа такой ящерицы похожа на ленту, вырванную из радуги.

Семейства Чеминов и Гадонов между собой не разговаривали, но на мальчишек, пока те были маленькими, вражда не распространялась. Правда, домой друг к дружке они заходили не без опаски. Однажды, когда взрослые были заняты своими заботами, он играл с Гадоном вот в этом самом тенистом саду. В углу кучей лежали куски коры пробкового дерева, служившие ульями. Отец говорит, что у нас руки не так приделаны, чтобы пчелами заниматься, объяснил Гадон, вот они все и передохли от какой-то напасти.

Но наступил день, когда и Чемин с Гадоном вдруг перестали разговаривать. Никто им этого впрямую не приказывал, но все случилось так, словно оба они одновременно услышали непререкаемое повеление, исходившее откуда-то из самых глубин отчих домов. Дело было после конфирмации, когда помощник епископа явился в их приход и начертил им миром крест на лбу. По выходе из церкви они не обменялись ни словом и всю обратную дорогу старались держаться друг от друга поодаль.

Чемин, лежащий теперь на постели, поднес руку ко лбу и осенил себя крестным знамением. Крест, правда, не имел никакого отношения к вражде между семействами Чеминов и Гадонов. Но в памяти вражда эта связывалась со знаком креста. Молчание, повисшее меж ним и Гадоном, осознание того, что и они втянуты в семейные распри, начало обретать плоть, когда мальчишки почувствовали, что становятся мужчинами. В день конфирмации на них в первый раз надели длинные штаны. То есть разговаривать они перестали именно тогда, когда у них начал меняться голос и из горла вылетали петухи, с которыми никак невозможно было сладить. Чуть позже они, к большому своему изумлению, заметили, что им уже не запрещается крепко выругаться на людях. Тех двух мальчишек, которые когда-то слыли друзьями, навеки затянуло в сток памяти, ведь память служит как для того, чтобы помнить, так и для того, чтобы забывать. Старый Чемин, лежащий теперь на постели, от тех времен сохранил – словно впаянным в лед – один только образ: влажное сверкание радуги на коже ящериц.

Он, разумеется, по-прежнему часто видел Га-дона. Мужчина, вызревший у того внутри, обладал взглядом, который ему самому казался суровым и мрачным, как сад, куда Гадон попадал, едва открыв калитку. Позднее Гадон начал работать на строительстве какой-то дальней дороги. И Чемин встречал его только по воскресеньям, но тот держался чужаком, будто они никогда прежде и не знались. Сталкиваясь, они спешили поскорей разойтись, словно не хотели даже теням своим дать соприкоснуться.

Лежа в постели, Чемин снова увидел двух мальчишек. Оба стояли у райских врат, пред ликом святого Петра. А тот с миной придирчивого таможенника поштучно пересчитывал принесенных ими ящериц. Но у него все будто что-то не сходилось. В конце концов он по-чиновничьи презрительно глянул на детей и сказал:

«Мало ящериц! Спускайтесь вниз и принесите еще!»

И дети понуро побрели обратно по пологой тропке, спотыкаясь, цепляясь деревянными башмаками за булыжники и неся за спиной раскаленный груз – плиту-солнце.

«А знаешь, давай пойдем и наловим руками форели! – предложил маленький Чемин. – По хмне, так одна форель должна стоить на небесах столько же, сколько три ящерицы».

Но маленький Гадон ничего не ответил. Он вдруг вырос. И превратился в грубого молчаливого мужчину, вечно погруженного в себя. От непогоды руки и лицо у него отливали смоляным лаком. Дойдя до перекрестка, он плюнул на землю, прямо себе под ноги, и, не простившись, зашагал в противоположную сторону.

«Прощай, Гадон» – с болью сказал Чемин.

Когда он приехал в Швейцарию, то первую работу получил на строительстве туннеля в Тицине. Не меньше трех сотен рабочих буравили брюхо горы. У Чемина бригадиром был вполне сносный итальянец. Когда к ним направлялся инженер, он кричал: «Laborare, laborare!» [3] Когда инженер исчезал, бригадир подмигивал и говорил с хитрой ухмылкой: «Piano, piano!» [4] Однажды утром прибыла новая партия рабочих, и Чемин тотчас по выговору определил, что в большинстве своем они были галисийцами. И среди них, как счастливое видение, оказался Гадон. Чемин поспешил к нему и радостно поздоровался. Сосед минуту колебался, но потом отвел взгляд, словно демонстрируя презрение предателю, и двинулся следом за остальными. В течение месяцев они, понятное дело, часто встречались, но неизменно сторонились друг друга. Однажды Чемин обратил внимание, что давно не видел Гадона – словно перестал чувствовать рядом осенний запах опавшей сосновой хвои. Температура стояла минусовая. Перед пастью туннеля снежное полотно сверкало белизной, как саван. Чемин навел справки, и один знакомый из Камариньяса сообщил, что Гадона отправили в больницу. У него чтскго случилось с зубами – или десны воспалились – от ледяной родниковой воды. «Пей молоко, Гадон». – «Нет, ни за что». Он пил только воду. Говорил: «У меня аллергия на молоко». А еще он не брал в рот ни сыра, ни масла, хотя они и составляли основу рациона в столовой этой фирмы. Он по-настоящему голодал, сказал человек из Камариньяса. У него даже кал стал белым, как у чаек. Думаю, ему сюда уже не вернуться.