Старая дорога - [48]

— Сядь, Пелагеюшка. — Ляпаев отложил газету. — Что мечешься, ровно в клетке. Будто сторонний человек живешь. Весь дом твой, и я — твой. Только слово скажи. Или возраст мой помеха? Мол, седни обвенчался, а назавтра скончался… А?

Пелагея, присевшая было на край дивана, при этих словах снова встала, прошлась к окну и обратно. И вдруг остановилась за спиной Ляпаева, затихла. И он не шелохнулся, тяжело дышал, отчего вздрагивали окрылки ноздрей. Жилистые руки его, с колечками густых волос на суставах пальцев, застыли на столе, и весь он выжидательно напружинился, будто вслушиваясь в самого себя.

Сначала ему подумалось, что это только мерещится, и уже несколько потом он понял, что это не игра воображения, а явь: Пелагея со спины положила руки на его плечи и склонилась к его голове. С минуту он не мог шелохнуться или сказать что-либо. Сердце колотилось в груди, в голове начался звон, и в висках словно молоточками застучало. Ляпаев и сам поразился немало такому состоянию. Боясь спугнуть Пелагею, он скрестил на груди руки и положил свои ладони на ее — холодные и жесткие. Склонив голову, подался правой щекой к ней, и его будто обожгло — Пелагея мягкой пылающей щекой коснулась его лица.

…Они сидели рядышком в полутемной гостиной, без огня.

— Нехорошо-то получилось… — отводя взгляд, шепотом говорила она.

— Все хорошо, Пелагеюшка, — отвечал он тоже вполголоса и гладил ее руку своей. — Теперь ты моя жена, и все будет хорошо. — Ему нравилось это простое слово, и он с удовольствием повторил его еще раз: — Хорошо, Пелагеюшка.

— Вы пока никому ничего не говорите, Мамонт Андреич.

— Во-первых, обращайся ко мне только на ты…

— Как же… не смогу я.

— Привыкнешь. А во-вторых — завтра же объявлю всем, что ты моя жена.

— Нет-нет. Обождите, очень прошу. Да и Глафира…

— Чего ждать-то, Пелагеюшка? Мы ее в город отправим, хочешь?

— Не надо.

— Дадим денег, будем помогать.

— Как же она одна в городе-то? Сродственников у вас нет, зачем же гнать ее?

Во дворе хлопнула калитка. Заскрипели половицы на крыльце. Пелагея испуганно выдернула руку и метнулась к столу зажигать лампу.

11

Накануне богослужения Крепкожилины — отец с Яковом и Аленой — погрузили на телегу корзины с посудой, продуктами для закуски и всем остальным, что необходимо при застолье, и отбыли на промысел. Вечером старик вернулся домой, а Яков с женой остались в безлюдном хозяйстве. С нынешнего дня было решено не оставлять промысел без присмотра. Мало ли что может приключиться — недругов больше у человека, нежели близких. А недруг и есть недруг и завсегда может позволить недоброжелательство.

Когда ремонтировали промысел, в конторке, невеликой квадратной комнатушке в одно окно, Яков сбил из досок столик и неширокую койку.

В этой конторке они и расположились ночевать. Легли рано и долго не могли заснуть. Все вокруг было необычно: и запахи свежеструганного теса, и звуки, доносившиеся с реки и соседнего култука, — всплески рыб, жалостливые всхлипы лысух и гортанные выкрики поганок, кряканье диких уток, редкое гоготанье гусей, шорох камышовых зарослей.

В окошко заглядывала полная луна. Алена стыдливо натягивала на грудь одеяло, жалась к мужу. Он лежал к ней боком: левая рука под ее головой, правой ласкал ее гладкое тело.

— Яш, — шептала Алена. — Ты меня будешь брать сюда. Я не хочу без тебя в селе жить.

— Я-то что, я бы взял, да отец.

— Что отец? Или я ему нужнее, чем тебе?

— Наболтаешь тоже, бессовестная, — осерчал Яков.

— Сразу и бессовестная. Я с тобой хочу быть. По домашности мама управится. Она согласна, мы с ней договорились.

— Договорились… — неохотно повторил Яков. — Мать у нас золотой человек. А вот батя… коль заклинит — с места не сдвинешь…

— А ты — как Андрей.

— Что — Андрей? — недовольно спросил Яков.

— Отец свое, а он свое, — пояснила Алена. — И все, как хочет, делает.

— Он сам не знает, что хочет. Мечется: то не так, се не так. Взъерепенился, как судак в икромет, — на промысел ни разу не заглянул, душа его не принимат… Нам можно вожжаться, ему — нет.

— Яш, а отчего он так, а?

— Я откудова знаю. Намедни остались одни с ним, спрашиваю, что, мол, выпендриваешься? Ксплуататором, говорит, не хочу быть. На свои деньги, своим трудом, проживу, дескать.

— И денег ему не надо, выходит?

— Ну да! Я ешшо не стречал людей, чтоб деньги не любили. Фасонит только, а случись с батей что, тут же потребует свою долю. Знам мы таких…

Алена и жалела деверя, но многое и не понимала в нем. Такой молодой, а все отцу перечит. Старик конечно же своенравен: никогда ему никто не угодит, во всем только он хозяин, он и умен, он и… Да что там говорить. Приструнил всех, а вот Андрей не поддается. Под старость, видимо, вылитый отец будет. Все это Алена понимает, но вот почему Андрей сторонится семейных дел — неясно. Уж куда лучше — промысел свой заимели. Сельчане от завидок места себе не находят. А он — нос воротит. Чудной, право же, чудной. Алена усмехается, но жалость к Андрею всегда мучает ее.

— Жить-то как будет? — тихо говорит она. — Как это без хозяйства жить? Поговорил бы с ним.

— Ну и дуреха ты, Алена, — Яков ласково похлопал ладонью по ее голому плечу. — Нам же и лучше. Весну закончим, тятя обещал тут, в Маячном, нам пятистенок поставить. А там, глядишь, и промысел наш будет.