Старая дорога - [104]

— Ирландский сеттер, — определил Федор Абрамыч. — Знатный будет охотник. Избалуется он у тебя.

— Не спортится, — решительно возразил Афанасий. — Пущай живет, а случится со мной што — тогда и возьмешь. Тебе откажу…

— Ну, понес! Живи, пожалуйста. И никакого кобелька мне не надо.

— Ты погоди, Федор Абрамыч, серьезно я. Все там будем. Че тут в прятки играть. Вот я и говорю: ежели что, и хутор себе возьмешь. Под дачку приспособишь.

— О Шуре забыл?

— Шура… все. И незачем, Федор Абрамыч, лишние разговоры говорить.

— Слушай, Афанась. Не знаю, что там у вас случилось. И не мне про то говорить. Ты старше. Только нехорошо все это.

— Чё же хорошего… — выдохнул старик.

— Возможно, мне сходить к Шуре? Люди вы немолодые. И она тоже… На что надеется?

Афанасий глядел на луг, и гость понял, что слова его впустую, как если бы зерна в мертвую землю бросить: всходов не будет.

4

В довоенные годы в ловецких ватагах работало много девчат да молодух. На каждом рыбачьем кошу ставили по две вместительные палатки из списанных ввиду негодности, выцветших и пахнущих смолой и морем, парусов: одну для мужиков, другую для женья.

По вечерам до полуночи из женской палатки слышался девчачий визг и взрывы хохота. Мужики после ухи сытыми котами посматривали на тот брезентовый шатер, отпускали соленые шуточки и, повздыхав, ныряли в свои полога.

Про тоню Зеленая слава добрая шла среди рыбаков — знатные уловы брали. И видом Зеленая привлекала людей. Остров камышистый, ветловые кусты кучились вокруг становища, притонок золотился намытым паводками песком.

Афанасий был тогда молод и жилист: ходил с пятным колом — невод сдерживал, с весенним водобуйством схватывался один на один.

Шура с ним в одно звено угодила: на вахту вместе вставали, шабашили вместе, за один стол трижды в день садились, когда рядышком, когда напротив.

Знакомство сводить им было без надобности — с ребятишек вместе по травным сельским улкам бегали, на прогретых полоях бесштанной оравой плескались.

В зрелую пору Шура знаткой стала, приметной среди подружек. Немало хлыстов увивалось за ней, да орешек народился не по зубам — ради забавы не раскалывался.

Афанасий в отношениях с Шурой серьезное намерение имел. Девушка уловила искренность в его стремлениях и отозвалась, приняла дружбу. По вечерам, когда ушедшее за окоем солнце золотило заревные облака, подолгу сидели молодые где-нибудь на яру и думали о будущей жизни, конечно же светлой, счастливой, безмятежной. Откуда им было знать, что всего придется хлебнуть, а больше горького, и что жизнь их сложится, как лютому врагу своему не пожелаешь.

Посвадебничали они в жаркую, меж весенней и осенней путинами, осенью — и опять на Зеленую. Тоня стала для них вторым домом: здесь полюбились, здесь сошлись, здесь и рыбачили до самого того года военного, когда наконец-то, после семи лет их супружеской жизни, народился Володька.

Для Афанасия событие это явилось неожиданной радостью, потому как и не надеялся детей иметь.

А тут и война грянула.

В начале первой военной весны, в сорок втором стало быть, Шура написала ему на фронт, что отняла Володьку от грудей, пристроила у одинокой бабки, а сама работает на Зеленой, что звенья сплошь из бабья, но есть и мужики, которых по броне оставили.

Не писать бы ей, бедолаге, про мужиков-то. Да откуда знать могла, что бесхитростные ее слова посеют в душе Афанасия мучительные сомнения. И для самого-то мужика такой оборот был неожидан. Знал же Шуру, никогда не думал о ней плохое, а возьми-ка вот его за рупь двадцать, ни с того ни с сего ревность в душе зародилась. Может, от злости: тут смерть каждый миг поджидает его, а там, в тиши речных заводей, средь буйной зелени здоровущие мужики рядом с его женой ходят, смеются, едят, да и спят неподалеку — палатки в десяти шагах…

Он припоминал, как мужики зарились на Шуру, когда она еще в девках ходила, ненасытными глазами шарили по ее ладной фигуре и доверительно говорили друг дружке такие слова, от которых его, парня уже в зрелых годах, бросало в жар. Эти воспоминания болью отзывались в сердце. И всю войну как ржа разъедала изнутри слепая и страстная недоверчивость к близкому человеку, к каждому его письму, каждому слову. Себя временами не щадил, где другие хоронились — он наперед выпячивался, потому как ревность его в зверя превратилась, а зверь, известно, безрассуден. И странное дело: при такой бесшабашности — жив остался. Ранения не в счет, главное — домой воротился.

После фронта остепенился малость. Но и тут каждое Шурино слово настораживало его, иной смысл искал он в нем, чуждаться жены стал. Зло корил себя, но зараза ревности намертво угнездилась в нем и точила, точила изо дня в день, из года в год.

Ловецкая жизнь тому очень даже способствует. Неделями живет рыбак на лови́ще. Угодья промысловые к тому же обмелели, опутались разной водоростью. Уезжали ловцы за рыбой на самое Каспийское взморье — день ходу на подвесных моторах. Оттуда часто в село не наездишься. В путинный рыбоход по месяцу, бывало, домой носа не кажут.

Ожили прежние страсти. Помрачнел Афанасий, осунулся. А тут, будто намеренно, чтоб досадить ему, всякую небыль-похабщину плетут мужики про баб, кто по злобе, кто от тоски дремучей. И каждый стремится выглядеть все испытавшим и все ведающим: мол, не встретишь бабы, чтоб не блудница. Все, мол, на один фасон.