Старая девочка - [32]

По-моему, Вера даже не обратила внимания, что я ей не рад, сама она прямо сияла. Домой нам было по пути, я взял ее за руку, как раньше, и мы пошли к выходу. Она стала говорить почти сразу, и я даже не помню, с чего начала. Но что говорила, помню: “Дима, я не могу без тебя жить, я истосковалась одна. Я и сюда приехала, чтобы сказать тебе, как я измучилась. Вернись”. Голос у нее был дрожащий, задыхающийся, такой я Веру никогда раньше не видел. Что ей ответить, я не знал. Мне было ее очень жалко, но и бросить Наташу я решиться не мог. Я не хотел обижать Веру и сказал ей: “Клянусь, я бы сделал это, если бы был в тебе уверен. А ты сама-то уверена, что на этот раз говоришь серьезно, что это не очередной каприз? Вера, ведь я для тебя игрушка. Только я вернусь и ты увидишь, что я снова твой, ты тут же опять меня оттолкнешь. Вспомни наш последний разговор, что ты тогда мне наговорила?” По-моему, Вера ждала от меня совсем другого, объятий там, поцелуев и теперь растерялась. Потом она, наверное, поняла, что все кончено, и больше ничего мне уже не говорила.

Мы вышли на улицу и подошли к трамвайной остановке. Трамвай, к счастью для нас обоих, подошел довольно быстро и был переполнен. Пока я брал у кондуктора билеты, Веру оттеснили вперед. Протиснуться к ней я не пытался. Сошла она у Покровских ворот, и больше мы не виделись”. — “Хорошо, — сказал Ерошкин с явным удовлетворением, — с финалом вашего романа мы разобрались, тут мне все понятно, а теперь хотелось бы узнать, где и когда вы познакомились”. — “Познакомились, — сказал Дима, — как обычно знакомятся. У нас на курсах иногда устраивались танцы, что-то вроде балов. На один из таких балов Вера пришла вместе с Пироговым, он нас и познакомил. Вера была очень красива в своем черном платье, она вообще тогда одевалась, как мало кто, Пирогов танцевать не умел, и мы до конца вечера протанцевали вдвоем. Вот и познакомились. Я тогда пригласил их к себе на урок в Коммунистический университет трудящихся женщин Востока, я собственно говоря, хотел, чтобы ко мне пришла Вера, Пирогову это было совсем не интересно, но звать ее одну было неудобно, и я их пригласил вдвоем. Просто понадеялся, что Пирогов сам не придет. Но пришли они вместе.

Урок был довольно забавен, вначале я, вводя своих студенток в зал, шел во главе целой колонны женщин; помню, что Вера их всех внимательно оглядела, а надо сказать, они как на подбор были небольшого роста, коренастые и некрасивые, по-моему, она осталась этим довольна. Позже она не раз тот день вспоминала, говорила, что влюбилась в меня, когда я перед началом занятий, разговаривая с ними, ни с того ни с сего, наверное, во мне просто сила играла, взялся руками за спинку стула и, без усилий развернувшись в воздухе, сделал сначала стойку на этой шаткой опоре, а потом плавно и легко снова опустился рядом и озарил ее радостной мальчишеской улыбкой. Это, конечно, все ее слова, сам я ничего подобного не помню, хотя сделать стойку на спинке стула мне и сейчас нетрудно.

Скоро мы стали встречаться почти каждый день, гуляли, разговаривали, иногда целовались. Вера, по-моему, совсем не любила целоваться и вообще боялась всего этого. Но я тогда ничего не понимал, мне, наоборот, казалось, что она просто надо мной смеется. Однажды я даже ее спросил, не согласится ли она стать моей женой, я к этому долго готовился, боялся отказа, ведь в моей жизни это первый раз было. А она в ответ ни с того ни с сего начала хохотать, хохотала, хохотала и все никак не могла остановиться. Сейчас я понимаю, что у Веры просто была истерика, а тогда я обиделся черт знает как. Сразу ушел, чуть вообще с ней не порвал. Меня обманывало, что так-то она была куда меня умнее, намного больше знала, в людях хорошо разбиралась. Помню, что в другой раз, тоже совсем уже отчаявшись, — было это у нее дома, и мы по обыкновению сидели на ее диванчике напротив печки — я повернул выключатель и стал ее целовать в губы, лицо, шею, но она не отвечала. Мне сделалось тошно, я поднялся, и, по-моему, даже не попрощавшись, ушел. Дальше вроде бы вошло в колею, то есть между нами все равно ничего такого не было, но мы опять почти каждый день встречались, вместе гуляли. Ну, а потом она уехала в Оренбург”.

С Димы Пушкарева Ерошкин начал и остался его показаниями весьма удовлетворен. Он даже не посчитал это нужным скрывать, сказал Пушкареву, что тот очень помог следствию и что в том, что он послал Вере в Ярославль деньги, лично он, Ерошкин, не видит ничего плохого. Наоборот — конечно, знать этого Дима не мог — но для того задания, которое ему, по всей видимости, поручат, это скорее на пользу. “Задание, — сказал он Пушкареву уже прощаясь в дверях, — для нас очень важное, можно сказать, для всей страны важное, но я сейчас не об этом; напоследок я вас вот о чем хотел спросить. А что, если бы все можно было начать сначала, сейчас, когда вы так хорошо Веру понимаете, понимаете, что в ней было от детскости ее, наивности, просто от незнания, как себя вести, вы бы сейчас на ней женились?” — “То есть! Вы хотите, чтобы я развелся с Наташей и женился на Вере?” — спросил Пушкарев. “Да нет, — перебил его Ерошкин, — теперь, когда у нее трое детей и муж в лагере, об этом никто не говорит, это уже другая жизнь, она ее прожила по-своему, вы — по-своему. Я вас не то спрашиваю: если бы можно было вернуться на двадцать лет назад, когда никакого Берга и в помине не было, тогда бы женились?” — “Конечно, — сказал Дима. — Конечно, женился бы”. — “Ну вот, видите, — подвел черту Ерошкин, — оба вы прожили свою жизнь неправильно. Она вышла замуж за врага народа, и теперь за это ей придется ответить, вы — за человека, которого, похоже, никогда не любили. И все это по наивности, по недомыслию. Жалко, что переиграть ничего нельзя”.