Старая девочка - [13]

Вера тогда была от них всех очень далеко, работала учительницей в сельской школе в Башкирии и узнала о том, что произошло, лишь несколько месяцев спустя из письма матери. Родители и она потом еще два года ездили под Саратов, опросили чуть ли не всех людей, плывших с Ириной на пароходе, пытаясь разыскать хоть какие-нибудь ее следы, но не нашли ничего, кроме справки уездной больницы Рыбной слободы, где было сказано, что Ирина Сергеевна Радостина скончалась в этой больнице девятнадцатого августа 1918 года от брюшного тифа. Отчество было переврано, и мать, цепляясь за это, чуть ли не до конца своих дней верила, что Ирина не умерла, а была похищена поехавшим вместе с ней татарином и продана им в турецкий гарем. Тогда такие вещи и вправду случались.

Все это, конечно, не могло не потрясти Веру, но особенно ее поразило то, что Ирина, с которой она провраждовала все детство, которую годами чуть ли не ненавидела, стала делаться в семье самым близким ей человеком. Перед своим первым отъездом в Башкирию Вера чаще и чаще ловила себя на том, что тяжелее всего ей расставаться именно с Ириной, и если так пойдет дальше, она скоро влюбится в нее не меньше, чем мать. Ирина, любовь к ней и вправду могла их наконец всех соединить. Она была тем полем, где мать и Вера могли бы легко сойтись, сделаться заодно, научиться понимать друг друга. Кроме того, Ирина была хорошим, спокойным человеком и этой зависимостью, этой своей властью над ней никогда бы во зло пользоваться не стала.

Возвращаясь назад в Москву, Вера почти неотвязно думала, что теперь, когда Ирины на свете больше нет, мать, увидев ее, младшую дочь, живой, начнет беспрерывно себя спрашивать, почему в Рыбную слободу поехала Ирина, а не Вера, почему Вера жива и здорова, а Ирина или умерла от брюшного тифа, или увезена в Турцию, и так в конце концов просто возненавидит ее. Но мать встретила ее перемешанными со слезами объятиями, поцелуями, и через месяц Вера вдруг поняла, что родители разом перенесли всю свою любовь на нее.

Они все трое еще продолжали искать Ирину, ездили в Рыбную слободу, и все равно дома у Веры то и дело возникало ощущение, что родители отказались от старшей дочери чересчур быстро, как бы предали ее. Это, конечно, было ерундой, просто Вера оказалась к этой любви совсем не готова. Она не умела и не знала, как себя в этой любви вести, что и кому говорить, как отвечать. Она не была рождена любимой дочерью, ни в коей степени не была ею рождена и даже в этих обстоятельствах не могла ею стать. И все-таки снова уйти из дома ей было очень и очень трудно, понадобилось несколько новых разрывов, ее готовности на эти разрывы, чтобы ни родители, ни она, даже если бы и захотели, не сумели вернуться вспять.

Одним из таких разрывов, для родителей, быть может, самым тяжелым, был ее брак с башкиром и вторичный уход из дома. Те курсы при Комиссариате просвещения, на которых она познакомилась с Иосифом, должны были готовить педагогические кадры для национальных автономий. Сам Иосиф попал туда, организовав в маленьком местечке в Восточной Белоруссии, откуда был родом, первую советскую школу. Половина студентов, что на этих курсах учились, были нацмены, другая же половина — русские, которые, так уж получалось, сразу же делались их кураторами. Только потом Вера сообразила, что все это, конечно, было продумано и рассчитано с самого начала. Русские были, как правило, женщинами, причем по большей части весьма хорошенькими; нацмены же сплошь мужчины, и мысль, что они должны женить этих нацменов на себе, родить им кучу детей-полукровок и так легко и органично закрепить автономии в Федерации, приходила сама собой. Ничего из этого никому и никак, естественно, не объяснялось, но расчет был верен: сколь ни были некоторые из них наивны и целомудренны, природа скоро брала свое.

Вере, наверное, потому, что она почти год проработала в сельской школе в Башкирии и знала те места, в кураторство достался почти не говоривший по-русски башкир Тимур, о котором было известно лишь, что он прапраправнук башкирского героя и революционера Салавата Юлаева, то есть как бы сам наследственный революционер, а кроме того человек в своем народе очень влиятельный. Тимур был этакий смешной толстый медвежонок, круглоголовый, с плоским лицом и доброй, время от времени начинавшей блуждать улыбкой. Лене она говорила, что, похоже, от всего, что он видит в Москве, от всей этой жизни у него голова идет кругом.

Вера проводила с ним дни напролет: учила русскому языку, готовила вместе домашние задания, таскала по театрам и выставкам. Он был послушен, робок и ходил за ней, будто на веревочке. От жившего некогда в их доме татарина, которого мать позже обвиняла в похищении Ирины, Вера кое-как знала арабский, к языкам у нее вообще были редкие способности — в гимназии все десять лет и по латыни, и по греческому, и по новым языкам она в своем классе шла первой; Тимур тоже знал язык Магомета, и это, конечно, сильно облегчало их отношения.

Она таскала башкира за собой, куда бы ни шла: и в гости, и к подругам, и домой — и так как он тоже был почти что тюрок, она полюбила представлять себе, что похитили не сестру, а ее, что у Тимура есть гарем и она в него попала. В этом случае все устраивалось, конечно, мило, по-домашнему и ни капельки не страшно, но вина, что осталась жива она, а не Ирина, частью с нее снималась. Нередко ей приходилось заниматься с ним до глубокой ночи, трамваи уже не ходили, и она ночевала в общежитии у Тимура. Помещалось оно на Якиманке. Выглядел он таким рохлей, что это казалось ей совершенно безопасным. Однажды она даже решила проверить, как далеко может зайти, и сама не заметила, что перешла черту и теперь не сумеет, да и не хочет останавливаться. Впрочем, это было один-единственный раз, и никакого значения она той ночи придавать не собиралась.