Старая дева - [15]
Дом, в котором жила мадемуазель Кормон, был выстроен в царствование Генриха IV Пьером Кормоном, управителем последнего герцога Алансонского, и никогда не выходил из владения семьи Кормон, — из всех явных ценностей, принадлежавших старой деве, он с особенной силой вызывал вожделение обоих ее старых поклонников. Между тем особняк этот не приносил никакой прибыли — напротив, служил источником одних только расходов; но в провинции такая редкость жилище, расположенное в центре города и все же вдали от неприятного соседства, красивое снаружи, удобное внутри, что желание завладеть этим домом было бы понятно всему Алансону. Старый особняк помещался в самой середине улицы дю Валь-Нобль, искаженно называвшейся Дол Нобль, вероятно, из-за понижения почвы, размытой в этом месте Бриллиантой, крохотной речушкой, пересекающей город. Этот дом достоин внимания по той внушительной архитектуре, которую ввела Мария Медичи. Хотя он сложен из гранита, породы, трудно поддающейся обработке, его углы, наличники окон и дверей отделаны выпуклыми шишками с алмазной гранью. Здание это двухэтажное; на его чрезвычайно круто поднятой крыше выступают вперед окна с лепными фронтонами, довольно изящно прилаженными к кровельному желобу, обшитому изнутри свинцом и по наружной стороне украшенному балясинами. В каждом простенке между окнами высовываются пасти фантастических животных без туловища, служащие водостоками и изрыгающие дождевую воду на широкие каменные плиты с пробуравленными в них пятью отверстиями. Конек крыши с обоих концов украшен свинцовыми букетами — символом буржуазии, так как в старину одной лишь знати принадлежало право ставить флюгеры. Со стороны двора, направо, помещаются каретные сараи и конюшни; налево — кухня, дровяной сарай и прачечная. Одна створка ворот, в которой имелась калитка с колокольчиком и «глазком», оставалась отворенной, что позволяло прохожим видеть обширный двор с клумбой посредине, земляная насыпь которой окаймлялась низкой живой изгородью из бирючины. Несколько кустов роз, цветущих во все времена года, левкои, скабиозы, лилии и испанский дрок образовывали цветущую купу зелени, вокруг которой в летнее время расставлялись в кадках лавровые, гранатовые и миртовые деревья. Поразительная, доведенная до мелочности, чистота на этом дворе и во всех службах могла бы и заезжего человека навести на мысль, что здесь живет старая дева. Глаз, наблюдавший за этим хозяйством, очевидно, был глазом-блюстителем, досужим и придирчивым не столько по природе, сколько из потребности действия. Только старая дева, стремясь как-нибудь заполнить свой всегда праздный день, могла приказывать, чтобы выпалывали каждую травинку, пробившуюся между каменными плитами, и мыли гребень каменной ограды, требовать, чтоб двор непрестанно подметался, а кожаные занавеси каретного сарая ни на минуту не оставались незадернутыми. Только она была способна от нечего делать добиваться голландской опрятности в маленькой провинции, расположенной между Першем, Бретанью и Нормандией, областями, где спесиво проповедуют невежественное равнодушие к комфорту. Не было случая, чтобы, поднимаясь по ступеням, ведущим с двух сторон на площадку крыльца, шевалье де Валуа и дю Букье не подумали каждый про себя: один — что такой дом приличествовал бы пэру Франции, другой — что в нем следовало бы жить мэру города. С крыльца стеклянная дверь вела в прихожую, освещенную со стороны сада второй такой же дверью, выходившей на другой подъезд. Эта своего рода галерея, пол которой был выложен красными квадратными плитками, а стены обшиты панелью, высотою по грудь человека, представляла собою лазарет для увечных фамильных портретов: у одного был попорчен глаз, у другого — повреждено плечо; этот держал шляпу в уже не существующей руке, у того была ампутирована нога. Здесь гости оставляли плащи, деревянные башмаки, кожаные калоши и дождевые зонты, шапки, шубы. Это было хранилище, где каждый завсегдатай, приходя, складывал свою амуницию, чтобы, уходя, взять ее отсюда. Кроме того, по стенам были расставлены скамьи для слуг, которые являлись сюда с фонарями, а в углу была большая печь, которую топили из-за холодного ветра, дувшего разом и со двора и из сада. Таким образом, дом был разделен на две равные части. В одной половине, со стороны двора, находилась лестница во второй этаж, большая столовая, выходившая в сад, затем буфетная, сообщавшаяся с кухней; в другой половине — гостиная в четыре окна и две маленькие комнатки за нею — будуар окнами в сад и кабинет окнами во двор. Второй этаж включал в себя полную семейную квартиру, а также покои старого аббата де Спонда. В мансардах, по всей вероятности, тоже имелся ряд помещений, где с давних пор селились крысы и мыши; их геройские ночные подвиги мадемуазель Кормон не раз описывала шевалье де Валуа, выражая удивление, что все средства истребить этих буйных грызунов оказывались тщетны. Сад, приблизительно в пол-арпана, был окаймлен Бриллиантой, названной так потому, что ее дно, все в крупинках слюды, кажется усыпанным блестками, — впрочем, только не в Валь-Нобле, где скудные воды речки мутны от красок и отбросов городских промышленных заведений. Как во всех провинциальных городках, где протекает речка, берег Бриллианты тесно застроен домишками, в каких зачастую творятся сомнительные дела; к счастью, в то время напротив сада мадемуазель Кормон жил мирный люд, скромные обыватели — булочник, пятновыводчик, краснодеревцы. Сад, полный простых цветов, заканчивался естественной высокой площадкой, своего рода набережной с несколькими ступеньками для спуска к Бриллианте. Представьте себе на перилах площадки большие вазы из синего с белым фаянса, откуда подымают головки левкои; взгляните налево и направо, где вдоль стен соседних владений тянутся две густые аллеи аккуратно подстриженных лип, — и вы получите понятие о пейзаже, исполненном целомудренного благодушия, безмятежной чистоты, о той скромной, незатейливой панораме, какую составляют противоположный берег с его наивными домиками, мелководная Бриллианта, сад с его густыми аллеями, прижавшимися к соседним стенам, и почтенное жилище Кормонов. Какое спокойствие! Какая тишина! Ничего пышного, но ничего скоропреходящего; тут все кажется вечным. Итак, нижний этаж предназначался для приемов. Здесь все дышало старой нерушимой провинцией. Большая квадратная гостиная в четыре окна, с четырьмя дверями, была скромно обшита деревянной панелью, выкрашенной в серый цвет. Над камином висело единственное зеркало, продолговатой формы, а по верху простенка шел одноцветный рисунок, изображавший День, ведомый Часами. Такого же рода произведения мозолили глаза над каждой дверью, где художник изощрялся на избитую тему — Четыре времени года, — которая в большей части французских домов заставляет вас возненавидеть всех этих мерзких амуров, снимающих жатву, катающихся по льду на коньках, сеющих хлеб или перебрасывающихся цветами. Драпировки из зеленой камки, перехваченные шнуром с крупными кистями на концах, образовывали над каждым окном огромные балдахины. Мебель из крашеного и отлакированного дерева, с вышитой по канве обивкой отличалась изогнутыми формами, столь модными в прошлом веке, и навязчивыми медальонами с рисунками на сюжеты басен Лафонтена; однако кое-где по краям обивка на стульях и креслах была уже подштопана. С середины потолка, разделенного надвое толстой балкой, свисала старинная люстра горного хрусталя в зеленом чехле. На камине, между двумя голубыми севрскими вазами и привинченными к стене старинными жирандолями, стояли часы, изображавшие последнюю сцену из
