Становой хребет - [172]

Егор сожалеюще покачал головой, взглянул на Игнатия.

— И всё это правда? Может быть, допущено разгильдяйство, халатность. Где же были органы УНКВД и вся районная власть, когда такое творилось под их носом?!

— А ты, где счас! — усмехнулся Игнатий и ткнул пальцем в стол Егора. — Забился вот в эту чиновничью конуру, а на всё остальное наплевать?

— При чём здесь я?

— Мы-то Кузьмишина и Оскомина арестовали. А твои работнички все глаза мне умозолили, шастают в рабочее время по магазинам и модисткам, даже кино глядят в своё удовольствие, при хорошей зарплате. Беда-а, брат. Ясно дело, беда!

Распускается народец потихоньку от сытой и вольной житухи, о порядке забывает напрочь. А горнячки под землёй стахановскую пятилетку кайлят, жилы рвут себе, чтобы вот эти твои бездельники в рай коммунизма со всей роднёй заехали. Что же это такое?! А? Ить, забойщики всё это видят…

Пыжатся, плюются и всё одно прорубают кайлом им дорогу к изобилию и обжорству. Ить горняки тоже люди, хотят отдохнуть, грибков собрать, погулять другой раз с семьёй. Нехорошее разделение проявилось, гнилое до жутковейности, зловредное.

Вроде опять купчики и хозяйчики насели приискателям на шеи и ножки свесили. Да ещё погоняют, вези, мол, резвей, коняга-работяга. Я, по дурости своей, спробовал пристыдить за безделье этих счетоводов-деловодов, сказал им правду в глаза.

Так они такую поросячью визготню подняли все разом, да на всю контору, так оскорблённо заорали, облаяли дружно меня: троцкистом, оппортунистом, врагом народным, настрочили на службу доносы и анонимки, короче, вымазали кругом грязью — век не смыть.

Сам уж не рад, что сунулся в их тёплый хлев-стайку и помешал сладко жить.

— Чего же ты от меня хочешь, Игнатий? Я-то тут, при чём? Ты — опытный человек, тебе и решать, как навести порядок. А своих я прижму, ты прав.

— Прижми, Егорша! Нету больше сил моих глядеть, как молодой с виду заведующий шахтой, отъевший ряху, начинает искоса глядеть на пролетария и орать на нево, почище старорежимного, хозяйского деспота-смотрителя. Откуда же они берутся, эти барчуки?

Ить, при Советах выросли, а нутром удались в царского фельдфебеля… Не все, конешно. Заведующий Косаревкой Рындин мировой мужик, сам вышел из рабочего классу, учится, стремится к лучшему.

И есть ещё много командиров, хоть куда. А вот промеж них — гнилая солома проложена из чужих нашей жизни людей.

Ты будь построжей с подчинёнными, Егор. Не распускай их, Богом молю! Себя не жалеешь и их не щади. Помяни моё слово, как только им хвост прищемишь — сразу станут работать не на страх, а на совесть.

Народ порядок любит. Порядок, только порядок нужон. Будет анархия — пропадём мы все. Буржуи сожрут нас с потрохами, в порошок сотрут, а землю поделят меж собой. Русскую землю! Об этом помни, Егор.

Нельзя такого разору дозволять. А всё начинается с малого: с таких вот кабинетиков, где только один начальник работает, а сотрудники балабонят, с чарки водки, выпитой с подчинённым тебе человеком, с малой услуги, потом взятки, а потом уж повального грабежа народного добра.

Не дай Бог разбалуется люд от всепрощения и безнаказанности, кинется в родовитость и богатство определяться, хана-а-а… Не обижайся, дело гутарю!

— Как можно обижаться, Игнатий. Я сам уже не знаю, куда бежать от этой неволи бумажной.

— Бежать не надо, может быть, придёт за этот стол после тебя вовсе пустой нутром человек. Нужно заставить работать всех по совести, — Игнатий призадумался и уставился в окно.

Егор молча глядел на его постаревшее, но всё ещё мужественное лицо. Из глаз Парфёнова исходила до удивления ясная и спокойная сила.

И Быков вдруг подумал, что, дай этому самородному уму хорошее образование, обучай его с детства наукам, языкам, выведи его на простор культуры — и не сидел бы этот глыбастый мужик тут перед ним, а заворачивал делами в масштабе наркоматов. Егор не сдержался.

— Игнатий…

— Чево? — Парфёнов медленно повернулся.

— А ведь ты — государственного калибра деятель. Если бы жизнь шла по твоим законам праведности, лучше и не надо.

— Х-ы-ы! Ударился в похвальбу. Чё я тебе, девка? Что думаю, то и говорю. От этого как-то счас отучаются… А у меня болит сердце за всё, гнетёт, мучаюсь без сна ночами, ищу выхода. Ить так хорошо начинали, то же стахановское движение.

Всколыхнулся народ, на дыбы медведем поднялся и агромадный скачок совершил. Хочется, чтобы не осклизнулось это дело на худых людях, чтобы не растеряли мы на пути своего задора. Особливо молодёжь.

За тебя я не боюсь, а вот, как и с кем твоим детям выпадет жить, внукам нашим, землёй этой? Вот об чём печаль моя, кручинушка горькая.

— Удивительно, — Егор встал, — если подойти к твоим словам трезво, Игнатий, то, для иностранца, будет век тебя не постичь.

Простой, полуграмотный приискатель — мыслит категориями члена правительства за всю страну, болит у Парфёнова душа не за жратву и выпивку, не за деньги и виллу на море, а за Отечество своё, за будущее его и настоящее.

— Во, во! Ясно дело, правильно углядел, Егорша. Ить русский человек завсегда, прежде всего, на этом стоял, от этого исходил. Как же не думать? Ить выхлестнулись махом из грязи на такой простор, аж дух захватывает.