Становление бойца-сандиниста - [66]

А машина ехала и ехала, и все это покидало меня, так что я ощущал это расставание в спине, спиной и за спиной, и даже вроде как кто-то дергал меня за волосы на затылке, и тогда я понял, что это настоящее, хотя оно там и было, но оно не есть мое настоящее, а уже суть прошлое. Теперь я вернусь туда не скоро, это уже не мой мир и не моя жизнь. Это больно. Очень! Ведь это зверски грубый и добивающий удар в лицо. Так раскололась моя уверенность, органическое единство моего прошлого и настоящего, раскололась соразмерность моей собственной противоречивости, которую я, помимо прочего, уже не мог подправить, поскольку туда я сейчас не вернусь, не вернусь, чтобы увидеть свою мать, братьев, то есть смотреть я мог только вперед, в будущее. Ты понимаешь это не на эмоциональном, а только на рациональном уровне. Словно кто нажал пусковую кнопочку истории, ту кнопочку, что запускает киноленту жизни. Никогда не подозревал, что великая и жестокая встреча настоящего с прошлым причинит мне столько боли. Здесь образовался разрыв, в котором проявилось осознание моего нового качества. Помню, что, когда мы вернулись из этой поездки, я был очень молчалив: я ни с кем не говорил, как бы погрузившись в летаргический сон, как бывает, ну, при лихорадке, сотрясающей тебя, после чего погружаешься в сонливость. Я размышлял, но грустен не был, как не был и обозлен. Собравшись, я как бы старался проникнуть в противоречивость или в то странное, и скажу еще раз, в то абсурдное, чем была подобная ситуация, почему она не могла ни повториться, ни сохраняться там дальше. Вот когда меня охватила ненависть к буржуазии, к североамериканскому империализму и к гвардии Сомосы, поскольку именно они породили этот абсурд. Абсурдным было общество, в котором мы жили, и абсурдной была наша жизнь, в которой мы должны были делать то, что в нормальном обществе делать было бы не из-за чего, но не делали того, что можно делать в обществе нормальном. Вот что я хочу сказать, когда говорю, что само общество было абсурдным и что оно заставляло нас делать или не делать абсурдные вещи. Столько я всего передумал в ту ночь, что заснул в амбаре с включенным радио. А утром появился с завтраком Моизес. Обычно он приходил один, но на сей раз я услышал, что кто-то сопровождал Моизеса. Я распознал это по звукам шагов. Людей узнаешь по звуку шагов, их энергичности и ритму. Шаги Моизеса я узнал, но шел он медленнее обычного, и еще кто-то шел вслед за ним. Мы, Андрес и я, забеспокоились, приготовившись за укрытием стрелять из пистолетов с колена (была у нас и граната). Но когда я хорошо разглядел на холмике, кто идет к скале, то понял, что за Моизесом двигался какой-то старичок, и сказал Андресу: «Не отец ли это Моизеса?» И действительно, Моизес мне сказал: «Хуан Хосе... это мой папочка» (там так говорят: «мой папочка, мой папуля»). Старичок рассмеялся и протянул мне свою довольно вялую руку. Протянул он мне ее так, как это делают крестьяне. Я хорошо разглядел, что это худенький, невысокого роста сеньор, чернявый, волосы курчавые, загорелый и весь покрытый морщинками. Он был словно некая старая вещь, которую хранили долгие годы и неожиданно извлекли на свет божий, и ты видишь, что то, что хранилось и некогда было новым, с течением времени подверглось порче. Дон Леандро некогда был молод, но кто знает, сколько лет его где-то продержали, и вдруг я встретился с ним, и встретился, когда он уже постарел, лишился зубов, но при этом облачился в самое лучшее из своей одежды, достаточно скромной, то есть в тот день он явился в самой лучшей своей одежде. Я сказал ему: «А, товарищ, как дела?» «Да так, болею вот, я же старик, — сказал он, — знали бы вы, что за болезненные схватки в желудке, по старости я и вижу плохо, ну почти ничего не вижу, плохо мне приходится: хожу только с этой палкой, а если пойду на мильпу, то почти сразу устаю, и уже должен возвращаться домой. Развалина я». А потом он спросил: «Это что за оружие, а?» — «Это сорок пятый». «А что вы сделали с другим оружием?» — спросил он. Я-то подумал, что он спросил меня о другом оружии, зная, что мы — партизаны из СФНО, что мы организованы в колонны, и подозревая, что мы были те же люди, что действовали в Макуэлисо. Поэтому я ответил ему, что автомата не ношу, остерегаясь, чтобы нас не заметили и не узнали, что мы находимся в этой зоне; вот почему мы иногда и должны ходить только с пистолетом. «Но это хорошие пистолеты», — сказал я. Не понял же я того, что он меня как-то связывает со старыми сандинистами из своего прошлого, сандинистами генерала Сандино. То есть он спрашивал меня о совсем другом оружии, ну, дескать, что с ним сделали, как спрашивают об оружии, что было при нас вчера. Ведь для него то время, что его где-то хранили, было мгновением длиною в 40 лет. Хоть и сорок лет, но это было мгновение, почему он так и говорил, дескать, а где энфилд или маузер. Потом он с чувством знатока и с большой уверенностью произнес: «Эти зверюги хороши в деле. Не подведут, нет, не подведут... Однажды генерал Сандино приказал мне принести тортильи из Йали». «Ну, дела, подумал я, как это здорово, будто живого перед собой видишь Сандино и прикасаешься к самой истории... Вот где я понял, что означает сандинистская традиция. Во мне она утверждалась, и я видел ее во плоти и крови, на деле и в реальности... А беседа продолжалась, и пошли рассказы (ведь у Сандино он был посыльным). О Пабло Умансоре, вместе с которым он служил, о генерале Эстрада, о Педро Альтамирано, Хосе Леоне Диасе, Хуане Грегорио Колиндресе