Стан Избранных (Лагерь святош) - [15]

— Не совсем так, — возразил епископ. — Мы оба относимся к вымирающим видам, — хотя, вероятно, и разным, но не больше. Я никогда не покину Индию.

За пределами консульской территории Баллан прокладывал себе путь сквозь толпу, расталкивая локтями массу детей-уродцев, самые чудовищные из которых цеплялись за него, пачкая слюной его одежду. Баллан испытывал какую-то необъяснимую тягу к уродам — впрочем, такую же, как и они к нему. Он выудил горсть липких конфет, которыми вечно были набиты его карманы, и принялся совать их в бесформенные рты. Вдруг он заметил гиганта-неприкасаемого, по-прежнему стоящего в отдалении со своим отвратительным тотемом на руках.

— Эй, золотая рота! — окликнул его  Баллан. — Чего топчешься тут? Чего тебе нужно?

— Возьмите нас к себе. Пожалуйста! — раздалось со всех сторон.

— Сегодня всё свершится, дружок. Мы оба окажемся в раю. Ты и я!

— Как? — переспросил ошарашенный гигант. — Сегодня?!

Баллан кивнул и улыбнулся ему благосклонной улыбкой.

Может ли это что-нибудь объяснить

Семь

— … в четырёх прибрежных департаментах, под руководством специального представителя президента Республики Жана Перре. Армия приложит все усилия для сохранения покинутой собственности, в той мере, в какой это не будет помехой для выполнения ею непосредственно военных задач. Источники в правительстве подтвердили, что президент Республики сегодня в полночь выступит с обращением к нации, в котором будет отражена его глубокая озабоченность происходящим…

Те, кто понимал по-французски, переводили слова диктора своим приятелям, толпившимся со всех сторон. Никогда ещё в этом подвале, расположенном на северной окраине Парижа, не собиралось столько народу, как сегодня ночью. Здесь, в этом подобии общежития, ютились выходцы с Чёрного континента, которые зарабатывали свои гроши уборкой мусора с городских улиц. Сейчас, собравшиеся вместе, по восемь человек на каждой двухъярусной кровати, они были охвачены неизведанным ими прежде чувством единства и силы. Ещё одна странность: если в обычной жизни эти люди любили всласть поболтать, то сейчас никто из них не осмеливался издать лишнего звука, — даже горстка белых, почти затерявшихся в основной массе чёрных. Среди них можно было увидеть знакомые типы, в том числе опустившегося священника и парочку идейных борцов, что вечно сражаются с обществом. Все они выглядели задумчивыми, — их разум работал, как никогда прежде. Нелегко осознать столь головокружительные перемены, такие масштабные и внезапные, что они вызывают настоящий шок у людей, живущих в этом странном городе, в проклятом богом подвале, и единственное, зачем они покидают его — чтобы подбирать мусор на бесчисленных улицах, названия которых им даже неведомы.

— Если им удастся высадиться где-нибудь, что тогда? — спросил один из них. Остальные называли его «Шефом», поскольку он уже давно жил во Франции. — Если они придут сюда, вы тоже повылазите из своих крысиных нор?

Обитатели подвала ответили долгим, неразборчивым ропотом. Они слишком плохо питались и никогда ничему не учились, — выстроить в уме логическую цепь из определённых событий было для них едва посильной задачей. Но что-то бурлило внутри них, поднималось и созревало, ещё не обрётшее нужную форму, — но, без сомнения, мощное и торжествующе-опасное нечто. И вот, с одной из расположенных в глубине коек, заполненных телами, наконец, донеслось:

— Ну, поглядим. А много их будет, крыс-то?

— Через день, — отозвался священник, — их будет столько, сколько деревьев в бескрайнем лесу, вырастающем за одну ночь в тишине.

Этот сказочный образ оказался близок их немудрящим умам, и подвальные жители одобрительно заворчали, готовясь немного — совсем немного! — подождать.

Этой ночью ожиданию предавались многие: пьяницы, побирушки, клошары, обитатели всех свалок Парижа; подёнщики и санитары многочисленных больниц и домов престарелых; прислуга грязных, дешёвых кафе; чернорабочие из Белланкура и Жавеля, из Сен-Дени и округи; вертлявые типы, промышляющие кражей газа из труб и похищением кабелей из коммуникационных колодцев; отчаявшиеся, готовые согласиться даже на смертельно опасную работу где угодно; мусорщики и трущобники, чёрные крабы с клацающими клешнями, вонючие, вечно копошащиеся в грязи полукаторжники, — воплощение всех тех презренных занятий, которые выскользнули из утончённых, слишком изысканных французских пальцев. Вместе с ними ждали и те, кто выхаркивал в госпиталях туберкулёзные лёгкие, и бодрые сифилитики, упрятанные за решётку в тюремных лазаретах.

Их было несколько сотен тысяч, — арабов и африканцев, которых трусливые по-страусиному парижане предпочитали не замечать, — много больше, чем можно себе представить, поскольку власти подчищали статистику, опасаясь слишком уж резко пробудить дремлющий город. Париж — это ведь не Нью-Йорк. Они ждали, — в привычной, тихой манере, как жили вообще, неизвестные, незаметные, пребывающие в постоянном страхе, — целые племена страдальцев, прячущиеся в глубинах своих подвалов, забившиеся под стрехи, жмущиеся в подворотни, подальше от ярких, наполненных публикой улиц, скрываясь в неведомых беспечному парижанину гетто, — так немцы не ведали ни о Дахау, ни о Равенсбрюке.