Сталинский неонэп (1934—1936 годы) - [21]

Признавшись, что у него «язык не поворачивается» «что-нибудь политическое сказать не совсем так, как думаешь», Преображенский назвал это качество… своим политическим недостатком. Пути избавления от этого «недостатка» он видел в следовании «принципу»: «Если у тебя не поворачивается язык говорить всё в деталях так, как говорит партия, ты всё же должен идти с партией, должен говорить, как и все, не надо умничать… Тем более, товарищи, теперь, когда я во всём разбираюсь, всё понимаю, все свои ошибки достаточно осознал, я повторяю себе… голосуй с товарищем Сталиным — не ошибешься» [73]. Однако и такое самобичевание Преображенского было признано следующими ораторами недостаточным. Кабаков назвал заявление Преображенского неправильным и неуместным, поскольку, по его мнению, Преображенский призывал голосовать «за тезисы Сталина» «слепо», а не «горячо и убеждённо», «с воодушевлением» [74].

Третья группа «обозников» включала лидеров бывшей «ленинградской оппозиции» Зиновьева и Каменева, лишь несколько месяцев назад возвращённых из второй ссылки и непосредственно перед съездом восстановленных в партии. Зиновьев назвал доклад Сталина на съезде «редким и редчайшим в истории мирового коммунизма документом, который можно и должно перечитывать по многу раз», «докладом-шедевром», «вошедшим в сокровищницу мирового коммунизма в тот самый момент, когда он был здесь произнесен, и уже ставшим на ряд лет основным законом партии». В его речи возникали пассажи, полные слащавого умиления: «Лучшие люди передового колхозного крестьянства стремятся в Москву, в Кремль, стремятся повидать товарища Сталина, пощупать его глазами, а может быть и руками, стремятся получить из его уст прямые указания, которые они хотят понести в массы».

Называя съезд триумфом партии, Зиновьев подчёркивал, что «это есть триумф руководства, триумф прежде всего того, кто возглавлял это руководство в решающий, трудный период… Вот почему особенно тяжело и больно тем, которые пытались потрясать авторитет этого руководства, которые выступали против авторитета этого руководства». Говоря об особенном стыде, который он испытывает за свою былую критику Сталина, Зиновьев заявлял, что «в борьбе, которая велась товарищем Сталиным на исключительно принципиальной высоте, на исключительно высоком теоретическом уровне,— что в этой борьбе не было ни малейшего привкуса сколько-нибудь личных моментов». Своё «грехопадение» Зиновьев объяснял тем, что он не слушал «основных партийных кадров, с которыми вместе вырос и которые тебя предостерегали и предостерегали, которые увещевали и увещевали и которые потом били и били, били поделом» [75].

Каменев заявлял, что на нём «лежит печальная обязанность на этом съезде победителей представить летопись поражений, демонстрацию цепи ошибок, заблуждений и преступлений, на которые обрекает себя любая группа и любой человек, отрывающиеся от великого учения Маркса — Энгельса — Ленина — Сталина, от коллективной жизни партии, от директив её руководящих учреждений». Подобно другим оппозиционерам, своё наибольшее раскаяние Каменев выражал по поводу того, что «мы, естественно, в этой фракционной борьбе направили самое ядовитое жало, всё оружие, которое у нас тогда было, против того, кто более всего нас бил, кто проницательнее всего указывал ту преступную дорогу, на которую мы встали, против товарища Сталина».

Далее Каменев перечислял основные этапы внутрипартийной борьбы, в ходе которой, по его словам, «прошли одна за другой по крайней мере три волны подлинной контрреволюции». Первой волной он назвал, разумеется, «троцкизм», а второй — «волну кулацкой идеологии». Во время этой второй волны, по словам Каменева, замышлялся блок его группы с «правыми» [76], оформлению которого помешала «бдительность Центрального Комитета, теоретическая выдержанность его руководителя товарища Сталина, его идейная непримиримость». Третьей «уже не волной, а волнишкой» Каменев объявил деятельность рютинской группы, идеологию которой он назвал идеологией «совершенно оголтелого кулачья, вернее остатков кулачества, на которое железная пята пролетариата уже наступила… С этой идеологией, которой мы хотя бы пассивно помогали, с этой идеологией бороться теоретическим путём, путём идейного разоблачения было бы странно. Тут требовались другие, более материальные орудия воздействия, и они были применены и к членам этой группы, и к её пособникам, и к её укрывателям, и совершенно правильно и справедливо применены были и ко мне».

Общей чертой трёх «волн», по словам Каменева, было «заострение всей борьбы… против Центрального Комитета и, конечно, против товарища Сталина как его вождя. Это была неизбежная черта любой возникшей контрреволюционной группки, как бы она ни называлась».

Формулируя свои обязательства перед партией, Каменев подчёркивал, что важнейшим из них является «абсолютное доверие к командиру, против которого мы боролись, который нас поборол — поборол правильно и справедливо». Поэтому «на каждом из нас, особенно на нас лежит обязанность, всеми мерами, всеми силами, всей энергией противодействовать малейшему колебанию этого авторитета, малейшим попыткам в какой бы то ни было степени подорвать этот авторитет». Он заверил съезд, что считает «того Каменева, который с 1925 по 1933 г. боролся с партией и с её руководством, политическим трупом»