Сталинградская мясорубка. «Погибаю, но не сдаюсь!» - [67]

Первые недели меня сильно мучил кашель, было трудно дышать. Я сплевывал розовую слюну и с тоской рассуждал, что, пожалуй, не выживу. Еда совершенно не лезла, и я стал худой, как скелет. Молоденькая медсестра, протирая тело губкой, ахнула:

— Дядечка, от тебя одни кости остались, да и те перебитые. Помрешь, если есть не будешь.

У меня почему-то быстро росла щетина, и девчонка не поняла, что мне всего восемнадцать лет. Наверное, я казался ей щетинистым доходягой-мужиком. Наплыв раненых был огромный. Мы лежали вплотную друг к другу, у врачей не хватало на всех времени. Меня спасла одна из медсестер, Варя (так звали мою младшую сестру).

С ее помощью я был переведен в частный дом, где лежали еще семь-восемь таких же доходяг, как я. По крайней мере, там было не жарко, и я стал лучше спать. Хозяева не слишком радовались постояльцам, от которых дурно пахло, а некоторые мочились под себя. Жили хозяева неплохо, но нам от их щедрот доставались лишь мелкие яблоки-падалица да треснувшие помидоры.

Ребята эти «подарки» не ели, кто-то просил кислого кваса, кто-то молока. Потом сразу умерли двое моих соседей. Я краем уха слышал, как старшина из госпиталя, Варя и хозяйка договаривались о похоронах. Хозяйка жаловалась, что муж с утра до вечера на поле, гробы сколотить некому, а на кладбище отвезти — нет лошади. Сквозь помутненное сознание вспомнилось, что я плотник:

— Я сколочу гробы… я умею.

И закашлялся. Старшина погладил меня по голове, а Варя сказала:

— Гляди, заговорил.

Старшина, не вступая в дальнейшие споры, сказал, что повозку пришлет, а гробы должны быть готовы к утру. Он был в блестящих сапогах, с наганом в кобуре, и слова его звучали как команда. Уходя, пригрозил хозяйке:

— Ряху отрастила на каймаке да сале. А двое бойцов умерли… Гляди у меня, стерва!

В доме крутилось несколько детей, жила эвакуированная сестра хозяйки, и ей приходилось заботиться обо всех. Но то, что она всячески отталкивала от себя заботу о раненых, было верно. Варя, воспользовавшись случаем, что хозяйка напугана, добавила:

— Вон мальчишка лежит, Вася Шевченко. Ему бы для легких молочка теплого с медом. Доходит парень… а он с немцами отважно сражался, танки ихние подбивал.

Не скажу, что хозяйка стала после этого щедрой. Но по вечерам я получал кружку молока, слегка подслащенного медом. Понемногу стал приходить в себя. Пошли и каша, суп и остальная еда, которую нам приносили. В один из осенних дней бабьего лета я вышел на улицу. Небо было ярко-голубое, а воздух прозрачный.

— Живой…

Стал ходить на процедуры в госпиталь. Кашель прошел, правда, осталась хромота. Как-то Варя принесла бритву, хозяйка нагрела воды, и медсестра меня побрила. Прикосновение ее пальцев словно продергивало меня электрическим током, а тепло женского тела заставляло дрожать руки. Варя посмеивалась надо мной:

— Оживаешь, Васек?

— Оживаю… надоело лежать.

— Тебе гулять сейчас полезно. Лесной воздух тоже лечит.

— Особенно с тобой за компанию, — неуклюже заигрывал я.

Варя, женщина постарше меня, полгода находившаяся в окружении мужчин, смотрела на вещи просто. Мы сходили с ней погулять. Потом еще и еще. Хотя часто не получалось — у медсестер было много дежурств. Я что-то говорил про любовь, чувства, а Варя смеялась, закрывая мне ладошкой рот. В лесу много было таких парочек, и она не хотела, чтобы нас слышали.

С помощью Вари я был оставлен на месяц при столярной мастерской. Но в начале ноября комиссия признала меня годным к строевой службе, и Варя проводила меня до сборного пункта.

Через Волгу переправлялись на бронекатере. Низко сидящее суденышко, с двумя башенными орудиями и спаренным крупнокалиберным пулеметом, шло сквозь комки ледяной каши. Волга парила, вода еще не замерзла, а мороз стоял градусов семь-восемь.

Нас набилось в трюмы и на палубу целая рота. Большинство загнали вниз, но бронебойщиков с нашими двухметровыми «кочергами» оставили наверху. Отчалили перед рассветом, ледяная шуга забивала механизмы, двигатель грелся, и бронекатер шел медленно.

Немцы вели обстрел из орудий, а ночное небо непрерывно освещалось ракетами. Один из снарядов разорвался неподалеку, подняв фонтан воды. Крупный осколок ударил в корпус. Но у немецких артиллеристов имелась более заманчивая цель: деревянная баржа с пехотой, которую толкал маленький буксир. Уже светало, баржа шла тоже медленно. На моих глазах в нее попало не меньше двух-трех снарядов.

Что такое взрыв гаубичного 105-миллиметрового снаряда для судна, набитого людьми, я мог представить. Десятки убитых и раненых. Взрывная волна выбросила за борт несколько тел, обломки досок, какие-то куски (может, разорванные части трупов), горела палуба.

Обе «трехдюймовки» бронекатера, упрятанные в танковые башни, посылали снаряд за снарядом. Куда они стреляли? Весь берег и высоты приволжских холмов освещались орудийными вспышками, что-то горело, взрывалось. Буксир вытолкнул разваливающуюся, полузатопленную баржу на отмель, из нее хлынула толпа красноармейцев. Потом стали выносить раненых.

Так началось мое второе хождение в Сталинградскую битву. Я попал в один из полков 62-й армии, оборонявшей в июле подступы к городу, а позднее и сам Сталинград. Конечно, нас, июльских, в ротах и батальонах практически не осталось.