Сталин - [33]

V

В марте месяце семнадцатого года, расскажет несколько лет спустя Сталин, у меня были колебания. Они длились всего одну-две недели. С приездом Ленина они отпали — и на апрельской конференции 17-го года я стоял в одних рядах с Лениным против Каменева и его оппозиционной группы…

Причина колебаний была проста. Именно в мартовские дни семнадцатого года с исключительной ясностью сказалось, что Сталин не был самостоятелен идейно. Он мог прекрасно усвоить — еще лучше воплощать в живой жизни идеи другого. Он мог сделать все последующие выводы, раз была только основная ведущая нить. Но он не мог создать новой системы идей. А Россия в марте семнадцатого была на историческом переломе. Все ценности требовалось переоценить, чтобы создать возможность постройки нового государства. Требовалась совершенно новая система идей.

Сталин растерялся. Прежде вся его энергия была направлена на свержение царской власти. Это была отчетливая цель — и к ней, как зубья одного колеса машины к другому, были приспособлены все его мысли и действия. Но о том, что будет после уничтожения монархии, все — и особенно Сталин, слишком занятый всегда практической работой, — думали в самых общих чертах, рисовали самые туманные, самые общие схемы. И вот сейчас цель, которая наполняла жизнь, достигнута. А дальше что? Какое конкретное содержание надо вложить в общие формулы прошлых дней? И соответствуют ли эти формулы реальной обстановке сегодняшнего дня?

Ленин писал из-за границы, что нет: старые формулы надо пересмотреть, в новой исторической обстановке нужны и новые цели, и новые методы. Но Ленин был далеко. Его мысли доносились обрывками и редко. И они слишком шли вразрез с тем, что Сталин наблюдал вокруг себя. Прав ли Ленин? Может ли он правильно оценить обстановку в России издалека, не видя ни людей, ни их жизни?

Каменев, вместе со Сталиным вернувшийся из ссылки, яростно убеждал не считаться с ленинскими «бреднями»:

— Разве Ильич понимает то, что происходит у нас здесь сейчас? У себя за границей он оторвался от русской действительности — и сейчас только может испортить своими нелепыми мыслями всю нашу тяжелую и ответственную работу. Уверяю вас: сейчас должен быть единый революционный фронт — иначе неизбежна реакция. Мы не можем рвать с прочими слоями революционной демократии. Мы не смеем вносить раскол в рабочую среду. Да и кто пойдет за нами, если б мы на это и решились?.. Ничтожные кучки. Масса с большинством демократии.

Каменев был и за поддержку Временного правительства, — условную, конечно, — и за объединение с меньшевиками, и за «революционную войну». Словом, за все то, против чего восставал Ленин.

Эта позиция Каменева, как и то, что он приобретал все большее влияние в рядах партии, не было случайно.

И большевики не избежали судьбы других партий в эпоху революции: в их рядах снова замаячили лица людей, которые под гнетом реакции отреклись было от революции, теперь же с ее победой вернулись. Все они гордо называли себя «старыми большевиками». Они не хотели никаких дальнейших потрясений, никакой борьбы, но стремились к теплому местечку в рядах революционно-демократической олигархии. Поэтому они вовсе не противопоставляли себя меньшевикам и другим розовеньким социалистам, но предпочитали роль крайнего левого крыла советской демократии. К ним примкнули все колеблющиеся. Активные же элементы партии были в растерянности, чувствовали, что что-то не то, что нужен какой-то смелый прыжок, но куда, не знали. Некоторые из них присоединялись к болоту, боясь самостоятельными шагами повредить делу революции. Боязнь реакции была сильна у всех.

Вот почему с первых же дней переворота большевики заняли самую неопределенную позицию. Когда перед только что образовавшимся Советом рабочих и солдатских депутатов стал вопрос: быть ли ему самому властью или же передать ее в руки умеренной буржуазии, и когда меньшевики всех партий высказались за последнее, — исполком Совета единогласно голосовал за установившееся таким образом двоевластие: в исполкоме было 10 большевиков. На пленуме Совета только 19 голосов раздалось против буржуазного правительства, большевиков же там было 40. Таким образом, большая часть большевиков шла тогда по течению, вместе с меньшевиками революционной демократии. Выпущенное питерскими большевиками воззвание к трудящимся говорило о «поддержке революционного правительства».

Правда, вскоре «молодые» во главе с Молотовым повернули влево. В «Правде», во главе руководства которой они стали, раздались голоса: Временное правительство — контрреволюционно. Самая крайняя группа «молодых» поговаривала даже о свержении Временного правительства — и находила отклик в части рабочей массы Петрограда, главным образом, в Выборгском районе.

Но приехали из Сибири «вожди»: Каменев, Сталин, Муранов. Они отстранили Молотова от руководства «Правдой». «День выхода первого номера преобразованной „Правды“ — 15 марта — был днем оборонческого ликования. Весь Таврический дворец, начиная от дельцов комитета Государственной думы до самого сердца революционной демократии — исполнительного комитета Советов — был преисполнен одной новостью: победой умеренных, благоразумных большевиков над крайними». «Когда этот номер „Правды“ был получен на заводах, там он вызвал полное недоумение среди членов нашей партии и у сочувствовавших нам и язвительное удовольствие у наших противников… Негодование в районах было огромное, а когда пролетарии узнали, что „Правда“ была захвачена приехавшими из Сибири тремя бывшими руководителями, то потребовали исключения их из партии». Так рассказывает один из оттесненных «левых», будущий вождь рабочей оппозиции, Шляпников. В его рассказе есть одно только преувеличение: лишь очень небольшая часть партийной массы и еще меньшая часть рабочих были настроены «лево». Революционная улица еще не осознала себя. Оборонческие настроения в ней были сильны. И Каменев, Сталин, Муранов шли по течению и могли не бояться угроз исключения из партии.