Стален - [33]

Мой подарок – алое шелковое платье с черным отливом, дорогое белье и туфли – она держит в бабушкином сундучке, ключ от которого хранится у меня. Она боится все это надевать, чтобы не случилось беды. Но когда напивается, требует у меня ключ. Я выкладываю его на стол. Монетка долго смотрит на него, вздыхает, потом прощается и уходит, оставив ключ на столе…

В конце ноября, месяца через два после свадьбы Монетки и Парампупа, я получил по электронной почте письмо с незнакомого адреса, подписанное Лу:

«Послезавтра я улетаю в Париж, оттуда в Ментону, где у Глеба поместье. Когда вернусь, да и вернусь ли вообще, не знаю. Глеб хочет ребенка, чтобы нас связывало «нечто более существенное, чем чувства», и это не противоречит моим планам. Ну а пока он дал денег, чтобы я купила квартиру для мамы. Неизвестно, захочет ли она переехать в Москву, а точнее, будет ли в силах переехать, но квартиру я купила – рядом с Большой Лубянкой, в районе Сретенского монастыря. Дом начала двадцатого века в стиле модерн – с гулким вестибюлем, витражными окнами, мраморной лестницей и вазами на лестничных площадках.

Я – единственная собственница жилья, что для меня, сам понимаешь, важно.

Хотела бы пригласить тебя туда, но не могу – за мной по-прежнему присматривают.

Я-то думала, что похороню тебя на моем маленьком уютном кладбище и вскоре забуду названия тех сорняков, которые вырастут на твоей могиле, – но выходит иначе. И это странно.

И вот еще одна странность: чем больше я думаю обо всем этом, тем темнее становится образ человека, к которому меня тянет. Может быть, потому и тянет, что я тебя плохо знаю…

Как бы то ни было, мне придется с этим жить, пока выход не обнаружится сам собой. Ну вот, я опять тебя цитирую.

Прощай.

Лу.

P. S. На всякий случай завела почту, которая не привязана к моему компьютеру. Думаю, что это наивная уловка, но Глеб и его псы об этом пока не знают. А может, им наплевать.

P.P.S. И не забудь, что ты должен вернуть мне туфли. Я вспомнила сегодня о них и вдруг обрадовалась, что они у тебя, что ты мне хоть что-то должен».

Похоже, что на какую-то минутку Лу почувствовала себя чужой и одинокой в том бестиарии, в который всегда стремилась.

Я был уверен, что она преодолеет эту слабость, это смятение чувств, благополучно похоронит меня на своем маленьком уютном кладбище, но что-то мешало отделаться от нее шутливым ответом, чтобы закрыть эту дверь навсегда.

Когда-то Лу досталась мне «за так», «сама упала», как все мои женщины – как Роза Ильдаровна, Лариска или Жанна, но всех их я без труда оставил в прошлом, как гиена, которая вечером не помнит, какой падалью утоляла голод утром. А вот между Лу и мною что-то осталось, что-то и впрямь было – нет, не то, что связывает, не то, что соединяет, не то, что заставляет искать близости каждую минуту, а что-то другое, что-то безымянное и неосязаемое, что-то ускользающее, но неотменимое, может быть, какой-то особый воздух, которым нам обоим дышалось одинаково легко, или ночное небо, на котором звезды располагались в порядке, понятном только нам.

Ну а главное – ее желание узнать обо мне побольше, что бы за ним ни стояло, совпало с моим стремлением рассказать о своем детстве, юности и добраться, наконец, до истории Фрины, которая много лет не давала мне покоя. Побывав на «Комсомольской кольцевой», я понял, что не только должен, но и могу это сделать. И не имел ничего против того, чтобы первой читательницей этих записок углового жильца стала Лу.

Тогда, на свадьбе, мы простились второпях – ей нужно было идти к гостям. Между деревьями загорелись фонари, и лимонно-желтое платье Лу вспыхнуло факелом, когда она вошла в круг света, где ее ждал муж. Я зажмурился, вспомнив ту вспышку: этот свет был невыносим…

В поезде, который вез меня в Москву, я думал о том, как сложится моя столичная жизнь, и иногда поеживался от страха. Тридцать лет я жил на всем готовом, пользуясь системой поддержки, которая была придумана не мною – я лишь выбирал места, людей и возможности, казавшиеся наименее обременительными. И в этой советской матрице у меня всегда были жилье, еда, одежда, деньги, работа. Теперь же я ехал в никуда, где меня не ждал никто.

Дед сказал, что какое-то время я, видимо, смогу пожить у Фрины.

Судя по адресу на конверте, Фрина жила в центре Москвы, в одном из тех старых домов, которые сохранились в районе между улицей Герцена и Тверской, еще год назад носившей имя Горького.

«Женщиной с прошлым» называла Фрину бабушка.

Дед говорил, что у нее просторная квартира.

Вот, в общем, и все, что я знал о ней, остальное дописывало мое воображение.

Милая старушка, живущая в просторной квартире неподалеку от Кремля. Занавески на окнах, пожелтевшая лепнина на потолках, журавельник, каланхоэ и хавортия в горшочках, продавленные пружинные диваны, облезлые пуфики, одышливая кудрявая собачка, солнечные пятна на скрипучих крашеных полах, фотографии в тонких овальных рамках, вязанье в корзинке, толстые книги с ломкими пожелтевшими страницами, кружевные салфетки, чай с медом, запахи нафталина и лимонной корки, гладко зачесанные седые волосы, узловатые пальчики, следы былой красоты, очки с круглыми стеклами, большое зеленоватое зеркало, хранящее в своих глубинах образы прошлого…