— Не в этом дело, — терпеливо объяснил Семен Семенович, — а только отчитаться мне нечем будет.
— Разве книги у тебя не в порядке? — забеспокоилась Варвара Кузьминична.
—При чем тут книги? — возмутился Семен Семенович. — Ты почувствуй: не перед начальством мне теперь отчитываться, а перед потомством. Понятно? А кем я окажусь через пятьдесят лет? Лучший специалист по жалобам? А может, тогда надо будет объяснять, что такое жалоба? Нет, Варя, надо искать настоящее дело.
— А что такое настоящее дело? — перебила его Варвара Кузьминична.
— Я должен делать вещи, которые можно потрогать руками, — серьёзно объяснил Семен Семенович. — Веши, которые можно принести туда и показать. Вот, мол, эго мой личный труд для людей.
— Ну, так ведь столько лет впереди. Можно и не торопиться с этим, — по-своему резонно заметила Варвара Кузьминична.
—Не спорь со мной, Варвара Кузьминична, — твердо сказал Гребешков, которому ощущение собственной бессмертности придало несвойственную ему решительность. — Хозяином в доме должен быть мужчина!
— Хорошо, — вздохнула покорно супруга. — Скажу, чтоб жировку теперь выписывали на тебя, — и не без иронии поинтересовалась: — Какую же специальность присмотрел себе, Семен Семенович?
— Пойдём, Варя, погуляем, подумаем... — торжественно предложил Гребешков.
Варвара Кузьминична согласилась. Уже давно повелось у них решать все серьёзные вопросы вот так, на прогулке. В ответственные моменты жизни беспокойная душа Гребешкова всегда выгоняла его на люди — на улице почему-то яснее думалось, и в бодрящем, дружеском шуме города легче было принимать трудные решения.
Гребешковы оделись по-праздничному — как-никак это было некоторое семейное торжество — и вышли на улицу.
Шелковое небо полудня висело над городом.
Кончался обеденный перерыв. Ребятишки в школах стремительно допивали молоко из толстых фарфоровых кружек. Их отцы в закусочных опрокидывали последние
стеклянные фужеры с пенящимся пивом. Грудные дети на коленях у матерей в Тимирязевском скверике питались так, как должны питаться грудные дети. И среди них задумчивый Баклажанский жевал коричневый уличный пирожок и с тоской поглядывал на серый силуэт тимирязевского столпа.
Город снова принимался за работу.
Он не громко, но мощно гудел, как тяжёлая и вместе с тем точно выверенная турбина.
На заставах басовито погрохатывали заводы. Чуть выше тоном стучали колёсами беспрерывно подходившие и отбывающие поезда. ещё ближе к центру из окон нёсся слитный рокот канцелярского прибоя.
От окраины к центру звуки все повышались и повышались. Казалось, над городом стояла, как устремленный кверху конус, огромная звуковая башня.
Улица приветствовала бессмертного Семена Семеновича всей своей веселой симфонией.
Каменщики на стройке звонко кололи кирпич, посвистывали пульверизаторы маляров, весело шипела электросварка, из школьных окон доносился суховатый чекан диктанта.
Гребешковы не спеша шагали по вспотевшему асфальту.
Они удивлялись неутомимости обгонявших их пешеходов. Даже автомобили уже устали. В эти часы они стайками спали у подъездов.
Гребешков разглядывал давно знакомую улицу совсем новыми глазами. Он пытался представить себе, какой ещё придётся увидеть её через много лет, когда гостиницу «Москва» и Дом Совета Министров будут показывать приезжим как уголок старины.
Только теперь, вооружившись очками времени, он ясно видел, как много изменений произошло за последние годы.
Он вспомнил, что ещё тридцать лет назад на этой улице не было трамвая, и только десять лет назад на ней ещё был трамвай.
Он вспомнил последнего извозчика и первого регулировщика. Он вспомнил, что, прозванная портом пяти морей, Москва ещё недавно была сухопутным городом.
Он увидел вдруг, сколько новых домов было построено. Он снова ощутил, как украсили облик столицы уже привычные теперь белоплитчатые высотные дома, по-новому вернувшие Москве её старинное прозвище — «Белокаменная».
Он вспомнил, что всего несколько лет назад по улицам не плавали ещё лаковые корабли «ЗИМов» и не грохотали монументальные многотонные самосвалы.
Он заметил, что дом, строящийся напротив, вырос за день ещё на пол-этажа, а новый асфальтовый поток, в котором он чуть не увяз несколько часов назад, уже давно застыл и слился с общей сверкающей гладью уличного русла.
Он вдруг увидел, насколько изменились люди. Даже внешне! Раньше Гребешков, считавший себя немножко психологом и слепка физиономистом, безошибочно угадывал профессию и так называемое социальное положение любого встречного по его внешнему виду. А сейчас он все чаще ошибался: подводили привычные приметы.
Раньше человек в городском костюме был заведомо горожанином, а, скажем, женщина в деревенском платье — наверняка крестьянкой. А теперь сплошь да рядом гражданин, «по-городскому» стриженный, повязанный «городским галстуком», в «городском» же, разве что чуть выгоревшем пиджаке, оказывался колхозником.
А попробуйте остановить женщину в крестьянском наряде! Она почти наверняка окажется участницей заводского кружка самодеятельности, о чем вы, впрочем, и не узнаете, так как она и не остановится, потому что будет торопиться на очередное выступление.
