СССР и Запад в одной лодке - [17]

Да и в самой повестке был маленький обман, вызывался я вовсе не по вопросам прописки.

— Где вы работаете? — спросил прокурор. И не успел я рта раскрыть, как он еще раз повторил: — Где вы работаете? Вы зачем прописались в Боровском районе?

Я ответил, что прописался в Боровском районе — причем с большими трудностями — не потому, что хотел бы жить и работать здесь, а потому, что мне не разрешили жить в Москве у моей жены, и что я нахожу в высшей степени нелепым, что мужу не разрешают поселиться у жены.

Прокурор начал возражать обстоятельно, что многие у них так прописываются, живут и работают, пока у них судимость не снимается, — и тогда они могут возвращаться к женам, но почувствовал, что это отвлекает его от главной темы, и снова несколько раз настойчиво повторил:

— Где вы работаете? Где вы работаете?! У нас такой принцип: кто не работает, тот не ест!

— Ну да, это слова апостола Павла, — согласился я. Я тут вообще немножко развеселился, как увидел, что самые мои мрачные предположения не сбылись.

Прокурора же, напротив, апостол Павел очень раздражил:

— Что вы, понимаете, тут нам апостолом Павлом тычете, мы это знаем лучше вас. Где вы работаете?

— Вот вы так кипятитесь, так напираете, не даете мне слова сказать, сказал я, — а посмотрите на меня, только что пережил я такую передрягу, а посмотрите: я прямо-таки излучаю доброту.

Я при этом улыбнулся как можно шире, эту доброту излучая, и хотел добавить еще, что в народе даже сложилась поговорка «добр, как Амальрик», но этого не понадобилось: прокурор успокоился как-то, и разговор пошел спокойней.

Вступил майор: я у них в районе более четырех месяцев прописан, они меня это время не тревожили, а теперь хотят узнать, как я, где работаю?

Я ответил словами Юрия Мальцева, что работаю за своим письменным столом. Я писатель, это моя работа, и я не вижу необходимости заниматься какой-нибудь другой. Я состою в писательской организации: я член-корреспондент голландского отделения пен-клуба.

— Но этот же пен-клуб в Голландии, — сказал прокурор, — а нам нужно, чтобы вы работали на территории Боровского района.

Я сказал, что еще были некоторые обстоятельства. Мы с женой подавали заявления на временный выезд за границу — тоже не было смысла устраиваться куда-либо, ведь у нас наоборот увольняют людей, подавших заявления о выезде. Не исключено также, что после такого обращения со мной, как за эти сутки, мы подадим заявление на постоянный выезд из СССР. Наконец, из-за последствий гнойного менингоэнцефалита я очень быстро устаю, в лагере был инвалидом второй группы и никаким принудительным трудом заниматься не буду.

Прокурор и майор приводили мне по ходу дела возражения, примерно в том духе, что пока я еще не за границей и что работу мне можно подыскать нетяжелую. Затем они сказали, что пока что просто беседуют со мной, хотя могли бы сделать формальное предупреждение, что они советуют мне съездить в Москву, посоветоваться с женой о трудоустройстве, и что вот он, прокурор, приглашает меня к себе 24 февраля на беседу, он хочет помочь мне в устройстве на работу.

Я сказал, что я заеду к прокурору и с удовольствием с ним поговорю, что же касается формального предупреждения, то, насколько я слышал, СССР ведь подписал международную Конвенцию об упразднении принудительного труда.

— Мы ведь не ради вас ее подписывали, — здраво возразил прокурор.

После этого он ушел, мне же майор начал подсовывать бланк для объяснения, где я живу, почему не работаю. Я ничего писать не стал. Сначала я мягко говорил, что мне, дескать, прокурор велел сначала с женой посоветоваться, а я такой муж, что за меня все жена решает, — таких мужей, кстати, в России много, а затем, уже немного рассердившись, сказал, что ничего подписывать не буду, а если задержат меня, как грозят, то и вообще разговаривать не буду.

Бланк тогда майор убрал и начал заполнять формальное предупреждение об устройстве на работу в течение месяца; оно было отпечатано на ротапринте, выдержано в довольно туманных выражениях, говорило об ответственности, но ни на какие статьи УК не ссылалось. Так что и здесь они меня немножко обманули, говоря сначала, что хотят просто побеседовать, думали, что я так охотней соглашусь писать объяснение.

Ввели двух женщин, понятых — пожилую учительницу и еще какую-то девушку. Учительница все ахала: как же это так вы не работаете, мы вот и детей на труд воспитываем! Было в ней что-то трогательно провинциальное, такой тип сейчас встречается только в маленьких городках.

Я спросил, не возьмут ли они меня на работу в школу.

— У нас штатных мест мало, несколько учителей, завхоз.

— А вот завхозом, из меня получится прекрасный завхоз.

— Не надо, Андрей Алексеевич, издеваться над людьми, — сказал мне с укором майор.

Меж тем улыбчивый дежурный написал уже рапорт, что я отказался давать объяснения. Понятые все подписывали, спрашивая: «Нас-то не посадят?»

Я хотел сказать, что их посадят, если я не устроюсь на работу, но вспомнил, что не надо издеваться над людьми.

Никто, впрочем, ни над кем не издевалься, все были друг с другом вежливы, ни в майоре, ни в старшем лейтенанте не чувствовалось никакой личной вражды ко мне, делали то, что им приказали, но без азарта. Только прокурор еще в начале разговора упрекнул меня, что вот, дескать, из-за меня им приходится сидеть здесь вечером в субботу.