Ссора с патриархом - [168]

— О мама! Разве я могла бы чувствовать себя счастливой, зная, что вам с Кристиной плохо? Сделайте это ради меня, раз уж вы не хотите жить в нашем доме, как мы с маркизом вам предлагали.

Но когда душу ее начинал терзать, как наваждение, образ той, «другой», которая когда-то обедала, сидя напротив маркиза в той же столовой и, может быть, даже на том же месте, где теперь сидела она, которая спала если не на той же самой постели и в той же комнате, то уж во всяком случае под той же самой крышей и трогала своими руками то же белье и другие вещи, находившиеся на виду и наверняка напоминавшие о ней маркизу, то радости от сознания, что мать и сестра теперь тоже, как и она, живут в иных условиях, было уже недостаточно, чтобы заглушить тоску от коварной мысли, преследовавшей ее всякий раз, когда она оставалась одна, а особенно когда поглупевшая от старости кормилица Грация повторяла свою присказку:

— О, теперь на этот дом вновь снизошла благодать! Теперь воистину вошла сюда милость божия!

И огромное огорчение принес ей тот день, когда маркиз, услышав, как старуха в который раз повторяет эту присказку, зло накричал на нее:

— Тебе что, не о чем больше говорить? Так помолчи! Ты мне уже плешь проела этим своим благословением!

— Бедняжка! — вступилась маркиза.

И еще ей хотелось спросить: «Почему это вам так неприятно?»

26

В первые недели после женитьбы маркиз испытывал радостное чувство полного обновления своей жизни благодаря трем женщинам, оживлявшим своим присутствием комнаты, в которых вот уже больше года он не видел иной женской фигуры, кроме старой, скрюченной и растрепанной кормилицы, бродившей, шаркая шлепанцами, по дому и походившей скорее на привидение, чем на женщину.

Синьора Муньос и Кристина помогали маркизе придать обстановке, вещам, всему хозяйству тот уют, какой умеют создать в доме только женщины с их чутьем и вкусом. И маркизу казалось, что теперь весь его мрачный дом освещен другим светом, что он словно улыбается и едва ли не поет, — столь непривычно было для него слышать женские голоса то в одной, то в другой комнате, которые заполнял серебристый смех Кристины, своими звонкими переливами омолаживая все вокруг.

Когда же синьора Муньос и Кристина вернулись к себе, маркиз с огорчением должен был признать, что впечатление, будто произошло обновление, объяснялось главным образом присутствием в его доме почти чужих для него людей, в то время как в нем самом не изменилось ничего, а если и изменилось, то совсем немногое.

Во время первых откровенных разговоров с маркизом Цозима допустила неосторожность, рассказав ему о своем прошлом, о печальных годах, которые она провела в своей комнатке без малейшего проблеска даже отдаленной надежды, о сомнениях и опасениях, из-за которых она долго колебалась, прежде чем ответить на зов счастья, когда он попросил ее руки.

— Сумею ли я заставить вас забыть все это?

— Я уже все забыл, потому что вы со мной.

— Я хотела бы принести вам полное счастье… Я была увереннее, смелее тогда, когда ждала со дня на день, с минуты на минуту одного лишь слова, которое так и не слетело с ваших губ, а мне казалось, что я читаю его в ваших глазах.

— Вы не ошибаетесь. Я был робок. К тому же, тогда были живы мои отец и мать. Мне казалось, я не имею права ни выражать свои желания, ни принимать решения. Меня воспитали в абсолютном повиновении. А потом, когда я обрел полную свободу… когда смог делать то, что мне хочется, многое, очень многое изменилось. Я долгое время не видел вас. Наши семьи совсем перестали общаться… Тетушка, однако, верно говорит: «Браки совершаются на небесах». Так оно и случилось. Вы недовольны, что так случилось?

О, еще бы она была недовольна!

А он не мог не вспоминать, не сравнивать. И Цозима казалась ему слишком сдержанной, слишком холодной по сравнению с той, «другой», к которой невольно обращались его воспоминания. Он осуждал себя за это, словно за святотатство, но ничего не мог поделать, не мог прогнать призрак, вновь и вновь являвшийся ему, представавший перед ним с мельчайшими подробностями, отчего у него постепенно пробуждались и другие воспоминания, которые, как он считал, должны были бы покинуть его хотя бы потому, что Цозима стала его законной женой.

И когда маркиза мягко, ласково и уверенно повторяла ему: «Я сумею сделать так, что вы все забудете!» — ему становилось не по себе, и он терялся, пытаясь понять, что же она имеет в виду под этим словом «все».

К сожалению, ему никак не удавалось забыть! Напротив, он опять ощущал гнет того мрачного рока, той неотступной смутной угрозы, которая терзала его несколько месяцев назад. И испытывал угрызения совести от того, что, необдуманно связав ее жизнь со своей, вынуждал ее страдать от последствий этого рока, этой угрозы.

Так между ним и маркизой с первых же недель их совместной жизни встало нечто такое, что ей казалось холодностью, а ему — инстинктивным отвращением, ей — естественным всплеском чувств и впечатлений, вызывавших у него сравнение, в котором, по ее мнению, она проигрывала той, «другой», ему — если не сожалением, то горьким упреком за то, что она когда-нибудь поймет, как незаслуженно обманута.