Срывайте маски!: Идентичность и самозванство в России - [79]

Это одна из черт советского патронажа, отличающая его от патронажа в России позднего имперского периода или в большинстве других современных обществ. Другая отличительная черта заключалась в том, что товаров и услуг в сталинский период хронически не хватало и партия-государство монопольно контролировало их распределение. И если кому-то не повезло иметь приличную квартиру в Москве, как мог он ее получить, не обращаясь к патрону? Если тяжело заболел ребенок, как иначе найти для него хорошего доктора и хорошую больницу? Если ты потерял работу или тебе по чьему-то произволу отказали в доступе в «закрытый» продовольственный магазин, как уладить дело без помощи патрона? Плохое функционирование советской правовой системы — еще одна черта сталинского общества, которая делала патронаж — так же как и его более скромный аналог, практику ходатайств — жизненной необходимостью.

Один из удивительных аспектов патронажа в сталинском обществе — его странные взаимоотношения с официальной идеологией. С одной стороны, патронско-клиентские отношения служили субъективным интересам бюрократического аппарата и потому, как правило, осуждались, а порой сурово карались как коррупция. С другой стороны, они же воплощали собой мотив человечности и семейственности, составлявший основу сталинского дискурса о правителях и народе^{451}. Метафора семьи представляла весь Советский Союз одной семьей с отцом Сталиным, а от «семьи» до «семейства» (как неодобрительно назывались отношения политического патронажа) — всего лишь небольшой семантический шаг. Если Сталин был «отцом» и «благодетелем» своего народа, не становился ли он тем самым универсальным «патроном» советских граждан, связанным узами взаимной любви со своими клиентами? И разве все «вожди», местные и региональные, не выступали в роли благосклонных патронов населения, готовых откликаться на его нужды и спасать его от беды? Можно сказать, что патронско-клиентские отношения в повседневной действительности в глазах советских граждан как раз и претворяли эту риторику в жизнь, делали практику патронажа интуитивным доказательством идеологического постулата, что советский режим — благодетель народа.

ЧАСТЬ IV. ДОНОСЫ

ГЛАВА 11. СИГНАЛЫ СНИЗУ [156]

ДОНОС. Орудие борьбы буржуазно-черносотенной реакции против революционного движения — сообщение царскому или другому реакционному правительству о тайно готовящихся революционных выступлениях, о деятельности революционных организаций или отдельных революционеров. По доносу предателя царские жандармы разгромили подпольную большевистскую организацию. Фашисты, на основании доноса провокатора, бросили в тюрьму группу комсомольцев.

СИГНАЛ. 2. Предупреждение о чем-н. нежелательном, что может совершиться, предостережение (нов.). Большевистская партия требует чуткости к сигналам, идущим снизу, в порядке самокритики^{452}.

Донос — добровольное сообщение властям о проступках других граждан — явление весьма неоднозначное. В некоторых обстоятельствах он может считаться примером гражданской доблести, продиктованным альтруистической заботой об общественном благе. Но чаще доносы рассматриваются как акты предательства, вызванные алчностью или злобой. Эта сложность и неоднозначность отражается в языке. В нем одновременно могут существовать два слова для обозначения этого понятия — одно нейтральное или положительное (французское «denonciation»; русское, сталинской эпохи, «сигнал»), другое уничижительное (французское «delation»; русское «донос»). Есть множество эвфемизмов, как, например, современное американское «whistle-blowing» («разоблачительство», буквально — «сигнал свистка»). Родственная доносу и почти всеми презираемая практика осведомительства — т. е. регулярные донесения за плату или иное вознаграждение — породила массу нелестных наименований в разговорной лексике.

Многих авторов занимал вопрос, как отличать «хороший» донос от «плохого». В издании «Британской энциклопедии» начала XX в. после рассуждений о моральном статусе обычая публичного обвинения в Древнем Риме (деляции) следует вывод, что главное различие заключается в личной заинтересованности или незаинтересованности обвинителя: «Пока [деляция] совершалась по патриотическим и бескорыстным мотивам… [ее] эффект был благотворен, но с тех пор, как стал действовать принцип вознаграждения, это было уже не так»^{453}. Энциклопедия Дидро предлагала более сложную классификацию в зависимости от намерения: «Можно сказать, что доносчик — продажный человек, обвинитель — разгневанный человек, обличитель — возмущенный человек». Там же отмечалось: «Все трое равно отвратительны в глазах людей»^{454}.

В двадцатом столетии донос меньше привлекал внимание мыслителей, чем в восемнадцатом. В англоязычных странах о нем обычно говорили в контексте тоталитаризма и с чувством морального превосходства, весьма напоминающим прежнюю традиционную либерально-протестантскую англосаксонскую манеру писать об инквизиции^{455}. Однако донос — повседневное явление в любом обществе, варьирующееся только по типу, фактору видимости (степени признания и проблемности этой практики) и широте охвата. Советский Союз 1930-х гг., где более чем зримо и в широчайших масштабах процветало доносительство самых разных типов, предоставляет в этом плане богатый, но отнюдь не уникальный материал для исследования.