Срывайте маски!: Идентичность и самозванство в России - [28]

Лозунг пролетарских писателей «Срывайте маски!» на первый взгляд относился к литературным приемам, позволяющим показать реальное лицо того или иного социального типа. Однако в действительности молодые коммунисты из РАППа срывали маски, дабы разоблачать классовых врагов. Этот охотничий инстинкт приносил им успех в коммунистической среде времен нэпа и придавал правдоподобие их сомнительным притязаниям на пролетарское звание. Страх перед затаившимися врагами и привычное подозрение, что любой человек может оказаться не тем, кем кажется, в период нэпа уже стали базовыми компонентами советской политической культуры: «Мне пришлось однажды, проезжая мимо Тулы, зайти в ГПУ. Смотрю, там сидит нашего бывшего барина сын. Меня аж затрясло. А тут поезд подходит, ехать надо. Я спрашиваю у него: “Как ваша фамилия?” А он видит, что поезд уже подходит… так и не сказал»^{116}. Подобные встречи с классовым врагом, реальным или воображаемым, пугали коммунистов, особенно необразованных выходцев из низов. Одним из источников тревоги служило опасение, что более культурный классовый враг может их одурачить и заставить плясать под свою дудку. Полуграмотная крестьянка, председательница сельсовета, рассказывала, как она забеспокоилась, когда фамилия в одном документе показалась ей знакомой, и попросила кого-то толком ее разобрать. Оказалось, что фамилия принадлежала дочери прежнего барина, которой понадобилась официальная бумага, по мнению деревенской женщины — наверняка для каких-то злокозненных целей: «А если бы я подписала бумажку и приложила бы печать, она что могла бы натворить с этой бумажкой!»^{117}

Из-за этих страхов публичное разоблачение скрытых классовых врагов, по-видимому, служило средством успокоения и ободрения для многих коммунистов. Когда член ЦКК Р. С. Землячка докладывала на партийном съезде об итогах недавней чистки кооперативов, аудитория следила за ее рассказом с явным увлечением: «[Были вычищены] 109 человек бывших купцов (не по происхождению, а сами бывшие купцы), бывших дворян, почетных потомственных граждан, лиц духовного звания. Среди вычищенных имеется 11 человек бывших министров разных правительств (движение в зале), бывших городских голов, членов земский управы. Из числа вычищенных детей бывших царских чиновников, царских аристократов, крупных помещиков, фабрикантов, купцов — 49 человек; из числа вычищенных 57 человек судились при советской власти, занимались при советской власти торговлей 22 человека, бывших офицеров — 82 человека (движение в зале. Голоса: “Ого!”)…»^{118}

* * *

Основной предмет внимания в данной главе — главный парадокс эпохи нэпа: непрочность классовой идентичности индивида, с одной стороны, и ее величайшее социальное и политическое значение, с другой. Этот парадокс очень важен для историков периода нэпа, потому что большинство источников тех лет отражают марксистский, классовый подход большевиков к социальному анализу. Если мы будем принимать такие источники за чистую монету, то можем проглядеть тот факт, что классовые роли, которые играли во время нэпа советские граждане, были весьма сомнительны и непостоянны. Если же мы придем к выводу, что классы в советском контексте — категория искусственная, то рискуем упустить из виду немаловажный и специфический аспект общества нэпа: представление своего классового «Я» в повседневной жизни являлось частью общего социального опыта.

Остается вопрос, усваивались ли внутренне обычными людьми классовые категории, которыми их наделял новый режим. Поскольку о классовой принадлежности так часто заходила речь в повседневной жизни, было бы странно, если бы не произошло некоторой интернализации. Но это не мешало ни скептическому отношению к советским классовым категориям, ни ощущению двойной или множественной социальной идентичности. Крестьянин мог считать себя одновременно «бедняком» (если таково было его «советское лицо») и просто крестьянином (в повседневном взаимодействии с односельчанами). Человек, называющий себя «интеллигентом» и произносящий слова «буржуазный специалист» с оттенком насмешки, мог тем не менее в каких-то важных моментах находить в себе буржуазные черты.

Кроме того, дополнительную сложность нам создает интернализация классовой идентичности, так сказать, «по факту». Существовал или нет класс кулаков во время нэпа, советское общество 1930-х гг. содержало реальную категорию «раскулаченных» — т. е. тех, кто пострадал в результате драматического факта раскулачивания. Многие колхозные председатели в 1930-е гг. говорили, что они «из бедняков», хотя формально класс бедняков перестал существовать благодаря коллективизации. В рядах руководства промышленности люди «из рабочих», выдвинутые в годы первой пятилетки, занимали почетное место^{119}.[49] Разумеется, форма интернализации классовой идентичности зависела от характера определявшего ее факта («выдвижения», с одной стороны; опалы и экспроприации — с другой). Рабочий выдвиженец, ставший руководящим работником, мог гордиться своим скромным классовым происхождением, тогда как раскулаченному избежавшему ссылки, приходилось скрывать прошлое. Но с точки зрения интернализации, можно ли сомневаться, что у бывших кулаков «классовое сознание» было даже сильнее (потому что болезненнее), чем у бывших рабочих?