Срывайте маски!: Идентичность и самозванство в России - [114]

.

Что же касается Остапа Бендера, то, несмотря на официальное осуждение в 1948 г. и развенчание этого образа в ходе кампании против ротозейства, его по-прежнему любили читатели, и после смерти Сталина понадобилось совсем немного времени, чтобы звезда «великого комбинатора» засияла вновь. А. Д. Синявский рассказывает, что уже во время «оттепели» 1953-1954 гг. студенты-юристы Московского университета инсценировали «суд» над Бендером, и студент, игравший роль защитника, вызвал скандал импульсивным восклицанием: «Остап Бендер — любимый герой советской молодежи!»^{710},[283] Запрет на публикацию романов о Бендере в хрущевскую эпоху сняли, и в 1960-е, 1970-е, 1980-е гг. их тиражи достигли феноменальных размеров: в 1956-1965 гг. в СССР было напечатано свыше 2 миллионов экземпляров, в 1966-1979 гг. — почти 3 миллиона, в 1980-х гг. — свыше 9 миллионов^{711}. Романы пользовались таким спросом, что каждое новое издание «расходилось мгновенно»^{712}. Правда, определенное меньшинство в литературном мире даже в 1960-е и 1970-е гг. не жаловало Ильфа и Петрова, равно как и других писателей «одесской школы»^{713}.[284] С переходом к рыночной системе после 1991 г. огромная популярность романов Ильфа и Петрова у российской читательской аудитории побуждала множество издателей от Карелии до Владивостока переиздавать их снова и снова, пусть и меньшими тиражами, чем в советское время. Только в 1994-1995 гг. в России вышло по меньшей мере 21 издание того или другого романа об Остапе Бендере[285] — хотя, как сказал юморист Михаил Жванецкий в 1997 г., в столетнюю годовщину И. А. Ильфа, на самом-то деле не было нужды переиздавать и даже перечитывать эти произведения: «мы… знали [их] наизусть»^{714}.

Возможно, русские продолжали видеть в Бендере еврея, но это явно не мешало его необычайной популярности у советских читателей. По словам Синявского, Бендер — «пройдоха», обладающий опытом выживания «советского гражданина, который впитал эту систему телом и душой»^{715}. Короче говоря, плут-еврей стал олицетворением реального Советского Человека.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

ГЛАВА 15. КАК СТАТЬ ПОСТСОВЕТСКИМ ЧЕЛОВЕКОМ [286]

Если в революционную эпоху нужно было учиться большевистскому языку, то после 1991 г. пришлось быстро от него отучаться. Советская идентичность отбрасывалась, изобреталась новая, постсоветская. Начался процесс, противоположный усвоению большевистского языка в 1920-1930-е гг., — люди нарочито старались очистить свое сознание от советской морали, а речь от советизмов и таким образом приноровиться к роли граждан нового постсоветского мира. Как и раньше, в первые годы советской власти, переделка себя воспринималась как освобождение, но давалась нелегко, порой мучительно. Она могла потребовать отречься от памяти о собственной былой идентичности лояльного (более или менее) советского гражданина, а то и отправить в черную дыру забвения все семьдесят четыре года советской власти.

Когда постсоветские русские оглядывались на прошлое, им иногда приходила в голову мысль о самозванстве — о том, что смирительная рубашка советской культуры вынудила их принять образ, который теперь не казался им подлинным. «У меня такое чувство, будто я прожила не свою жизнь», — сказала пожилая русская женщина в 1990-х гг.^{716} В соответствии с требованиями новой эпохи переиначивались биографии и родословные. Например, поэт Демьян Бедный (настоящее имя Ефим Придворов) в своих советских биографиях всячески подчеркивал скромность своего происхождения (рос при жестокой матери в бедной крестьянской среде), несмотря на то что ходили опасные слухи, будто он незаконнорожденный отпрыск одного из великих князей. В версии 1990-х гг., принадлежащей внуку поэта, тема аристократического происхождения вышла на передний план, отодвинув в тень и притязания Бедного на звание «человека из народа», и другую статусную претензию его семьи в советские времена — на принадлежность к высшим кругам советской элиты^{717}.

Первая половина 1990-х гг. стала порой бурных, хаотичных социальных изменений и лихорадочного индивидуального пересотворения себя. Сравнительная краткость этой фазы, возможно, должна напомнить нам, что, несмотря на элементы сходства с 1917 г., события 1991 г. были революцией лишь в определенном смысле. Речь шла не о социальной революции, когда брожение внизу усиливаясь, наконец взрывается неодолимым народным порывом, который сметает старый режим. Скорее, имел место драматичный случай внезапного распада государства. Таким образом, ситуацию в России начала 1990-х гг. в той же мере стоит сравнивать с обстановкой в Германии и Японии после 1945 г., где старый режим стремительно рухнул в результате военного поражения. Конечно, Россию после 1991 г. не оккупировала иностранная держава, однако в культурном плане происходившее тогда можно рассматривать как своего рода западную оккупацию. В советское время капиталистический Запад выступал в роли «Другого». Теперь сама Россия стала этим «Другим»: «нормальная, цивилизованная жизнь» — распространенный лозунг и предмет чаяний в 1990-е гг. — обязательно имела западный облик, поскольку «западное» служило привычной антитезой «советскому».