Среди богомольцев - [7]

Тою же грязью, тем же прелым запахом пропитана вся одежда монаха, потому что он никогда не сбрасывает своей одежды, даже спит в ней. Монах-киновиат, редко меняет белье, частью от небрежности, частью оттого, что он не должен видеть наготы своей, чтобы не соблазняться на самого себя. Мыться ему запрещено, и потому о банях и помину нет на Афоне, иногда дозволяется только монаху вымыть голову, и то, в крайнем случае, когда головная чесотка сделается нестерпимою.

Поверят ли мне, что на Афоне, в видах ложно-понятого умерщвление грешной плоти, нарочно не истребляют блох, клопов и подобных им насекомых ^[10]. Ими полны не только койки и кельи монашеские (особенно весной и осенью), но даже формы в церквах. В некоторых монастырях монахи сами просили у духовников благословение вымыть формы (стасидии), но духовники не дали его. «Клопы помешают вам спать во время службы» – были ответы духовников. Помню каково было моё удивление, когда на всенощном бдении, среди запаха ладана, я явственно расслышал запах клопов и, оглядевшись, с ужасом увидел, как они, такие жирные, окормленные, прогуливаются по моей одежде.

– Что это? спросил я монаха-соседа.

– Клопы, – ответил тот равнодушно.

– В церкви-то?

– Много их тут. Сегодня, что-то очинно шибко кусают: знать дождь будет.

И монах лениво почесался.

Трудно понять, как можно сосредоточиться в молитве, когда тело находится в такой пытке? А впрочем, привычка – великое дело. Многие иноки до того привыкли к этому запаху и ощущению, что их клопы уже не могут разбудить за службой, а будит пономарь.

И вот та грустная, непривлекательная обстановка, среди которой должен спасаться монах афонский. Каково же она должна подействовать на новичка, когда он, решившись присоединиться к общине, с ужасом увидит всю эту массу лишений, с которой ему надо будет сжиться? Его положение тем более печально, что подобные лишение долго скрываются от постороннего взгляда. Для нас, избалованных мирским довольством, подобное самоотвержение непонятно.

Но то не всё. Главные труды ещё впереди. Монаху предстоит ещё громадная ломка своих нравственных привычек и убеждений, а с ними сладить не так легко, как с потребностями физического довольства.

«Монах должен холодно смотреть на жизнь земную; должен ненавидеть грешный мир с его обычаями!» Так гласит афонский устав. И вот силится монах приобрести эту ненависть к миру и заглушить в себе родные привычки и воспоминания, к которым с малолетства приросла душа его. Некоторые афонские труженики признались мне, что, желая возненавидеть мир, они старались очернить и опорочить его в своем воображении, и для этой цели нарочно вспоминали самые непривлекательные стороны мирской жизни. Если это средство не действовало, они бежали к духовнику за советом, и тот только мог сильнее настраивать на этот лад. «В мире погибель, – говорил им духовник; – в мире нет спасения! Бойтесь князя мира сего!…» И страх нападал на робкие души от этих внушений.

Не смотря на старание устранить в обстановке жизни монашеской все, что только может напоминать отшельнику мирские привычки, все-таки остается многое, что напоминает ему счастье и радости жизни земной. Придут поклонники с отголосками родины и заведут разговоры о предметах близких сердцу; увидит монах свежее личико юноши, смех и говор веселый, он не подаст сначала и виду, что страдает: напротив даже постарается похвастать пред поклонниками своими аскетизмом, – но потом он незаметно уйдет в свою келью и там отдается на жертву разным искушениям: плачет кровавыми слёзами, И хотелось бы ему забыть свои прошлые радости и возненавидеть этот проклятый мир, да где же сил-то взять? «Господи! где же сил взять?» – думает он. А духовник по прежнему шепчет ему: «молись, несчастный! это демон искушает тебя!»

И странно, на Афоне, говорят, как-то сильнее любят мир. Иной, до монашества, ругает его на чем свет стоит, приходит в ужас от его растление и разврата, и бежать скорее на Афон. Но лишь попробует он здесь отказаться окончательно от старой жизни для новой, – тут только и почувствует какие крепкие струны связывают его с родиной и мирским бытом, и как трудно порвать эти струны. Есть впрочем, на Афоне отшельники, которые, путем долгого отрицание приобрели, наконец, ненависть к миру и с искренним сожалением смотрят на каждого мирянина. Но с ними мы познакомимся впоследствии.

Раз, помню, гулял я с монахом на берегу моря. Вечер был чудный: я увлекся воспоминаниями о родине и запел какую-то песню. Мой спутник побледнел и растерялся.

– Друже, друже! проговорил он робко: – ради Христа не мучь меня! Ведь мне за это чётки тянуть придется…

– А что?

– Да как же? Ведь я сам певал когда-то; и ты думаешь легко мне было забыть эти песни? А ты вот опять…

– Ну, не буду.

Я замолчал, но монах долго оставался в тревоге, и наконец, объявил мне, что пойдет к духовнику исповедаться.

Этот факт показывает, до какой степени монахи строги к себе, и какой незначительный случай может быть для них источником страданья.

Кельи духовников никогда не запираются, и во всякое время дня и ночи ходят к ним на исповедь искушенные