Спящий мореплаватель - [99]
Все улыбались, хотя на самом деле никому не было смешно.
Мамина попросила, чтобы подняли руки те из присутствующих, кто видел настоящий снег. Только Мино, Элиса и Висента де Пауль. Все остальные, кто не поднял руку, позавидовали Мино, Элисе и Висенте де Пауль.
— Знаете еще одно следствие отсутствия снега? Это, без всякого сомнения, зависть. Только подумайте: если бы люди жили за закрытыми окнами и дверями, они не могли бы заглядывать к другому и завидовать ему, с основанием или без него — зависть, как известно, не прислушивается к голосу разума. Так вот зависть — это одна из бед нашего народа, обреченного жить с окнами нараспашку. От внимательного наблюдения до зависти всего один шаг, а от зависти до предательства еще один маленький, малюсенький шажок.
Элиса снова сделала жест рукой, словно хотела прервать нескончаемую тираду Оливеро. За улыбкой Элисы теперь прятался страх.
— И мы больше бы слушали Куперена и Сибелиуса. А не этих жутких трубадуров с их смешными голосами, от которых хочется плакать, которые поют, что «из почки рождается сердце». Кстати, когда они говорят «почка», они имеют в виду побег растения или человеческий орган, выделяющий мочу? Вы только вслушайтесь, «из почки рождается сердце»! Ужасная строка, которая наверняка была создана — и я употребляю глагол «создать» просто за неимением другого — в жаре и духоте. Если бы на Кубе выпадал снег, никто никогда бы не сказал, что из почки что-то там рождается, сердце или что-то другое. И танцевали бы у нас не румбу и конгу, которые созданы, чтобы танцевать их на солнце под открытым небом, а вальс, салонный танец. У нас было бы, например, больше оперных певцов, потому что влажные и горячие антильские испарения не портили бы голосовые связки. И тогда имело бы смысл идти на «Лебединое озеро», потому что на Кубе никто отродясь не видел лебедя, если не считать тех, что плавают в страшных и грязных прудах зоопарка. И было бы, несомненно, больше рабочих мест, существовали бы, например, трубочисты, производители санок, вязальщики перчаток и шарфов, женщины и мужчины, которые принимают одежду в театральных гардеробах, вальщики леса и продавцы дров, тренеры по фигурному катанию, производители одеял, уборщики снега. Мы держали бы замечательных собак породы сенбернар; не играли бы в бейсбол, а занимались зимними видами спорта, спокойно катались бы на лыжах с высоких гор, которые назывались бы не Сьерра-Маэстра, а более изысканно, Апеннины или Альпы. И там, в этих горах, люди не только занимались бы зимними видами спорта, но еще построили бы санатории для больных туберкулезом, не такие, как санаторий «Надежда» в Арройо-Наранхо или другой в Топес-де-Кольянтес, откуда возвращаются еще более больными, чем уезжали, нет, я имею в виду настоящие санатории, как «Берггоф»[149], где собираются люди с настоящими фамилиями, вроде Нафты и Сеттембрини[150]. Туберкулезники к тому же сочиняли бы прощальные ноктюрны, а не прощальные болеро вроде «Мы»[151]. И благодаря снегу и санаториям в кубинских романах могли бы появиться главы как эта, под названием «Снег», где Ганс Касторп[152] удаляется от санатория на лыжах и начинает ездить кругами по одному и тому же месту, а вокруг все бело от снега, и он все кружит и кружит на одном месте. И все белым-бело… от снега.
«THERE’S A BEAUTIFUL НОМЕ»
Смиренно и покорно персонажи этой истории сидели вокруг большого кухонного стола. Как Ной, его жена, его сыновья, невестки и длинная вереница животных, каждой твари по паре, которых он взял на спасительное суденышко. Только Андреа, Мамина и Полковник-Садовник не захотели или не смогли разделить это чувство смирения вместе со всеми. Они не захотели сидеть за столом. У них для этого не хватало терпения. Полковник старался заглушить беспокойство, вытряхивая сухую траву из джутового мешка, чтобы насыпать ее в ванну, ставшую коровьей кормушкой. Андреа тоже было неспокойно, она не хотела сидеть и придумала себе бесполезное занятие — делала вид, что вытирает воду, просочившуюся (и продолжавшую капать) сквозь щели в досках. Мамина разожгла угли, поставила воду кипятиться и, как всегда, хлопотала по кухне, бегая из угла в угол.
К влажному воздуху, запаху дождя и мокрого дерева, к запаху затонувших кораблей, всегда доносившемуся с моря, теперь примешивался дым от углей. Его запах был не просто приятным и мягким, он внушал надежду и вселял веру.
Не то чтобы все сидевшие в кухне так думали, но все они, каждый по-своему, понимали, что если угли горят и над ними кипит вода и Мамина (тот факт, что ей девяносто лет, добавлял ей значительности) ходит туда-сюда, готовя обед, значит, опасность не так уж неотвратима. Если кто-то вроде Мамины готовит обед, значит, конец света не так уж окончателен. Значит, наступит «потом», когда можно будет пообедать. То самое «потом», когда, к примеру, возвращается голубь с масличным листом в клюве.
Сейчас, утром, благодаря дыму от горящих углей и спокойствию, которое внушали хлопоты Мамины, исчезновение Яфета казалось пустячным делом, дурацкой выходкой подростка. Он появится на пляже, когда все будут ожидать этого менее всего, весь мокрый, похожий на иностранца, на янки, в русских шортах, с необъяснимой улыбкой на губах. Несмотря на то что «Мейфлауэра» не было на месте, можно было предположить, что Яфет просто ушел в Баракоа или оставил «Мейфлауэр» на пляже «Гавана» и пошел за какой-то надобностью в Бауту, и это было нехорошо, но не настолько, чтобы тревожиться, потому что сейчас все самое страшное было связано с морем, и, пока мальчишка ходил по земле или по пляжу, ничего особенно страшного в этом не было.
