Спящие пробудятся - [6]

Горечь, нестерпимая горечь выгнала его среди ночи из обители к стенам крепости, на башню Озерных ворот. Что, если даже осуществилось бы несбывшееся? Правление Мусы могло бы стать неслыханным облегчением для народа. Разве этого мало? Да, но облегчением чего? Не гнета ли? Ведь равенство перед законом отнюдь не означает действительного равенства на деле. Не может быть равным простой джигит своему бею, от коего зависит, получит ли джигит надел — тимар — во вновь отбитых у гяуров землях. Не может быть равным хозяин тимара тому, кто только пашет на оброчной земле, будь оба они трижды равны перед законом.

Истина не в облегченье гнета, не в замедлении крутящегося из века в век колеса насилия, а в уничтоженье всяческого гнета.

События последних лет открыли ему, что надобно для этого. Но только теперь во время утренней молитвы на башне Озерных ворот забрезжил ему ответ на вопрос: как совершить сие?

Он вошел в ворота обители и остановился. Из трапезной слышался стук ложек. Не дождавшись учителя, мюриды приступили к обычной утренней похлебке из лука и пареной репы.

Нет, он спешить не должен. Сначала надобно обдумать все до конца, затем обсудить с учениками, и прежде с Бёрклюдже Мустафой, что не сегодня завтра прибудет сюда, в Изник. Слишком велика ответственность за тех, кто пойдет за ним дальше, да что там — за жизни тысяч людей. А еще пуще перед Истиной, чтоб, выйдя с нею в мир, не посрамить ее.

Нежность захлестнула его, даже дыхание перехватило. Нежность к этим людям, что следуют за ним по миру столько лет. Без них и он ничто, и Истина сама: она ведь является через людей, которые ей преданы до конца, как эти, сидевшие сейчас за трапезой в обители Якуба Челеби в Изнике.

Бедреддин отодвинул волглый от ночной сырости суконный полог и вошел в трапезную.

Все встали, опустив голову на грудь: видно, стыдились, что не дождались его. Он сделал знак — садитесь, дескать, и, заняв свое обычное место во главе скатерти, облокотился на подушку, откинулся к стене.

От еды отказался. Сей день был слишком важен, многое предстояло сделать, а еда — он знал это с тех пор, как стал мюридом шейха Ахлати, — затемняет разум, ослепляет сердце.

Он обвел глазами трапезную, подолгу задерживаясь взглядом на каждом из своих учеников, словно видел их впервые.

Акшемседдин ел истово и чинно, как подобало крестьянину. Красивое лицо, обрамленное курчавой каштановой бородкой, было сосредоточено на какой-то одной мысли.

Совсем юнцом пришел Акшемседдин в Эдирне и повалился ему в ноги.

— О шейх, не откажи в милости принять учеником раба твоего!

Бедреддин поднял его с земли.

— Я не шейх, а ты мне не раб. Пред Истиной мы все равны. А ты, насколько я понял, ее взыскуешь, не так ли?

Парень кивнул головой.

— Раз так, скажи, что знаешь, чему учился?

— Учился Корану у муллы Хусрева, знаю читать, считать, немного писать.

— Что хочешь узнать?

— Хотел бы знать, как жить по закону… — Юноша помялся. — Если будет на то ваша милость, ход светил мне любопытен… Сызмалу в небо глядел, за что и прозван звездочетом…

— Ход светил познать можно… Но чтобы получить ответ на первый твой вопрос, и жизни может не хватить. Сто потов сойдет, да все окажется напрасно, врагов наживешь смертных, а друзей день ото дня все меньше. Подумай хорошенько, готов ли?

— Готов, о шейх!

Парень снова повалился было в ноги. Он удержал его за плечи. Прислонился лбом к его лбу. Затем отстранился и долго глядел в глаза, испытуя.

— Что ж, ладно, коли так…

И вот они вместе уже девять лет, и каких лет!..

Белолицего, белобородого Абдуселяма, что ел, опустив к миске выцветшие от старости голубые глаза, он впервые увидел на острове Хиос. После диспута с френкскими и византийскими священниками ночью явились к нему два греческих монаха: хотим, дескать, принять твою веру, и все тут.

— Если слова наши запали вам в сердце, — ответил он, — если мысли наши близки вам, для нас все едино, какой вы веры — христианской, иудейской иль мусульманской.

— Завтра вы отплываете, говорят, а мы хотим всегда быть с вами. Так будет вернее.

— Насколько мне известно, за это вас добром здесь не одарят. А нам нужны друзья не мертвые — живые.

— Здесь мы не скажемся. А позже придем к вам. Только куда?

— Быть по-вашему, ежели так… Приходите в Эдирне.

Не успел он толком обосноваться в родном Эдирне, как однажды вызвали его из покоев:

— Какая-то чудная толпа спрашивает вас, мой шейх. Не то христиане, не то мусульмане. Молят вас выйти.

Толпа оказалась семьей Абдуселяма — так он нарек одного из монахов на Хиосе — со всеми чадами, домочадцами и слугами. Абдуселям, уже тогда белобородый, хотел поцеловать руку шейху, но тот не позволил: не в его это было правилах.

Все, пришедшие с Абдуселямом, приняли ислам. Только его сестра со своим мужем армянином Агопом не пожелали. Но они охотно выдали замуж свою дочь Харману за его сына Исмаила. От этого брака у Бедреддина родился внук Халил и две девочки-близняшки. Так Абдуселям породнился с учителем.

Темнолицый, молчаливый, верный, как тень, Касым из Фейюма достался ему, можно сказать, по наследству. От покойной жены. Джазибе сама обучила своего бывшего раба грамоте, сама дала ему отпускную. И вот уже много лет он среди них — равный среди равных.